Избранное в двух томах

— корабль неуправляем. В сущности, в тот момент так оно и было. Но, может

быть, машину еще можно снова взять в руки? Этого командир корабля правильно

оценить не сумел. И за свою ошибку поплатился жизнью. Трудно иногда бывает

в авиации провести четкую грань между ошибкой и виной! Наверное, в данном

случае было все-таки и то и другое. .

А Казаков? Казаков не утерял хладнокровия. То ли он почувствовал, что весь

этот ералаш как-то связан с волновым кризисом и в нижних, более плотных и

теплых слоях атмосферы должен прекратиться сам собой, то ли просто решил, что запас высоты еще велик и нет смысла катапультироваться на восьми

километрах, когда это не поздно будет сделать и на трех.

Так или иначе, он остался на месте, удержал — чуть ли не за шкирку — тех

членов экипажа, которые еще не успели покинуть машину, и продолжал упорные, методичные попытки вывести ее в нормальное положение.

И — вот она, награда за хладнокровие и упорство! — самолет в конце концов

послушался! Недаром говорят, что летчик, использовавший в трудном

положении девяносто девять шансов из ста, не может считать, что сделал все.

Есть еще сотый шанс!

Когда Казаков благополучно посадил машину на свой аэродром, его прежде

всего спросили:

— Почему не катапультировался?

И тут-то летчик понял, что, едва выбравшись из одной сложной ситуации, сразу же попал в другую, ненамного менее острую, хотя и лежащую в совсем

иной — чисто этической — плоскости. Ответить, что не покинул машину, так как

считал это преждевременным, означало бросить тень на действия командира, о

гибели которого Казаков в тот момент еще не знал. Что же сказать? Не смог

катапультироваться?

452 Спросят: почему? И Казаков невнятно промычал что-то о том, что, мол, не

сработала катапульта.

Однако — такова особенность большинства этических коллизий,— вытащив

хвост, Казаков безнадежно увяз носом. Вести себя одинаково рыцарски по

отношению ко всем оказалось практически невозможно. Версия с несработавшей

катапультой как-то выручала первого летчика, но.. сразу же ставила в положение

обвиняемых других людей — в первую очередь техников, отвечающих за

подготовку средств спасения. Как и следовало ожидать, означенные техники тут

же бросились к креслу второго пилота и без малейшего труда обнаружили, что на

нем девственно целы контровые проволоки, которые перед катапультированием

должны быть сорваны. Наспех сочиненный вариант «не прошел». Пришлось

Казакову рассказывать все, как оно было в действительности. Тем более что к

этому моменту он уже узнал и о трагической судьбе своего командира.

Можно, конечно, судить молодого летчика за все эти его не очень ловкие

хитрости. Нехорошо, мол, говорить неправду. Да и действительно, наверное, нехорошо — эта истина известна нам с раннего детства.

Но я не удержался от того, чтобы так подробно рассказать всю эту историю

потому, что вижу в поведении Казакова не одни только профессионально ценные

черты: хладнокровие, упорство, методичность, — но и большое человеческое

благородство. Сравнительно легко найти людей, способных достойно повести

себя в обстановке опасности. Гораздо меньше таких, для которых при этом

далеко не самое важное, как оно будет выглядеть со стороны. Казаков показал

себя именно таким человеком. Профессиональное в случаях, подобных

рассказанному, неразрывно переплетается с этическим. И когда Александр

Иванович Казаков первым из выпускников Школы получил звание Героя

Советского Союза, это было большой радостью для всех его товарищей, коллег и

учителей.

А Дмитрий Васильевич Зюзин пришел в Школу уже Героем: в годы войны

имя этого истребителя было хорошо известно на Черноморье. С точки зрения так

называемой «карьеры», он стоял, как говорится, на вполне твердых рельсах. Но

размеренное продвижение по чинам, должностям и званиям не привлекало

Зюзина. Его потянуло на новое творческое дело —

453

летные испытания. В Школе он успевал отлично — и в аудитории и в воздухе.

Помню, как я попробовал выпустить его, «закоренелого» истребителя, без

провозных, с одного ознакомительного полета, на двухмоторном транспортном

самолете. И этот эксперимент удался как нельзя лучше. Зюзин вылетел

безукоризненно, еще раз подтвердив мое стародавнее убеждение, что нет

«прирожденных» истребителей, бомбардировщиков или штурмовиков, а есть. .

хорошие и плохие летчики. В дальнейшем Дмитрий Васильевич хорошо

поработал на испытаниях опытных самолетов в конструкторском бюро А. Н.

Туполева. И, кроме всего прочего, именно он оказался едва ли не первым

советским летчиком-испытателем, взявшимся за перо: его содержательная и

интересно написанная книга «Испытание скоростью» получила признание

читателей и быстро исчезла с полок книжных магазинов.

Бывший во время войны штурмовиком Леонид Иванович Миненко стал