Избранное в двух томах

Как положено, ели, пили, танцевали фокстрот, танго, румбу и прочие, ныне

числящиеся по разделу «ретро» танцы, рассказывали — кто как мог — всякие

забавные истории, поэты читали стихи.

И вот начал читать Симонов. Он прочитал заключительную главу своей еще

не законченной поэмы «Ледовое побоище». К этой поэме в целом и к ее

заключению в частности несчетное число раз возвращались и продолжают

возвращаться читатели, критики, литературоведы. Отмечают удивительную

прозорливость автора — едва ли не все, предсказанное им в этих без малого

двадцати строфах, сбылось. Но я помню, прежде всего, на редкость сильное, граничащее с потрясением эмоциональное воздействие на меня, да и, конечно, на

всех слушателей этих симоновских строк, так органично, естественно влившихся

в заключительное четверостишие «Интернационала».

Выше я говорил, что наша компания не очень задумывалась о будущем.

Оказалось, что по крайней мере один из нас — задумывался. И задумывался

всерьез. .

* * *

Прошло около трех лет, в течение которых мы о Симоновым — так оно как-то получилось — встречались редко и чисто случайно.

И вот одна из таких встреч — на улице — вскоре после его возвращения с

Халхин-Гола.

Бои на Халхин-Голе стали, без преувеличения, едва ли не самым серьезным

испытанием для нашей Красной Армии с момента окончания гражданской войны.

Это испытание, как известно, было выдержано с честью. И полководческое

искусство советских военачальников, и советская боевая техника, и моральный

уровень, боевой дух наших красноармейцев и командиров (слова «солдат» и

«офицер» в то время в ходу не были) — все это оказалось выше, чем у наших, надо отдать им должное, очень сильных и хорошо подготовленных противников.

Но бои на Халхин-Голе развернулись жестокие. Чтобы нейтрализовать боевой

опыт, имевшийся у врага, пришлось многому учиться. Учиться в ходе боев, а

значит, ценой обиль-

470

но пролитой крови. Не такой уж малой оказалась эта «малая», как ее иногда

называли впоследствии, война. Даже после Великой Отечественной участники

боев на Халхин-Голе часто вспоминали об этом сражении.

Все это сейчас хорошо известно, и я напоминаю о событиях на Халхин-Голе

только для того, чтобы читатель представил себе, какое впечатление они должны

были произвести на Симонова — молодого, не достигшего еще полных двадцати

четырех лет человека, впервые столкнувшегося с войной лицом к лицу.

Впечатление было, действительно, сильное. И Симонов его не скрывал. Он

увидел, что война — это не литавры и фанфары, а прежде всего кровь и пот. He-просыхающий пот и большая кровь. Мне кажется, что именно тогда

сформировалось в нем стойкое неприятие шапкозакидательского течения в

литературе и искусстве, представленного фильмами типа «Если завтра война» и

книгами типа «Первый удар», — неприятие, о котором он никогда не упускал

случая напомнить.

Но — немаловажная подробность — война на Халхин-Голе на многое

раскрыла Симонову глаза, поразила, даже потрясла его, однако ни в малой

степени не повергла в панику. Поняв правду о войне, он счел своим писательским

и гражданским долгом не ужасаться, не воздевать руки к небу, а внедрять всеми

силами эту правду в сознание людей, что в те времена было не так-то легко —

концепция «малой кровью, единым ударом, на чужой территории» насаждалась

активно и целеустремленно. (Кстати, такую же, как и Симонов, позицию занял, вернувшись с финской войны, Алексей Сурков. «.. Враз не прорваться к победе

— вытерпеть, выдюжить надо. Тяжко? На то и война» — эти строки Суркова

Симонов вспоминал не раз.)

В довоенные годы Симонов писал, как известно, только стихи. В прозе он

обратился к Халхин-Голу лишь много лет спустя в романе «Товарищи по

оружию». Еще через некоторое время он к этому своему произведению несколько

охладел, подчеркнуто отделил его от трилогии «Живые и мертвые», хотя и по

хронологии событий, и по переходящим персонажам «Товарищи по оружию» эту

трилогию предваряют.

Много лет спустя мы с Симоновым ехали из Подмосковного города

Жуковского, где проходил его твор-

471

ческий вечер (к этому вечеру я еще вернусь), в ходе которого, отвечая на записки, он высказал, скажем так, очень сдержанное отношение к «Товарищам по

оружию». И вот по дороге домой, в машине, я спросил о причине подобного

отношения. Ответ был такой:

— Там много лишнего.

Нет смысла вдаваться в бесплодные сейчас рассуждения о справедливости

такой самооценки (мне, например, казалось, что если уж упрекать за что-то

автора «Товарищей по оружию», то скорее не за то, что в повести есть, а, напротив, за то, чего — а именно отражения событий и общественной атмосферы

нашей страны в те годы — в ней не хватало), могу засвидетельствовать одно: во

всем, что касалось войны как таковой, ее реального, не «романтизированного»