Избранное в двух томах

облика, переживаний человека в бою, роман написан с позиций именно тех

воззрений, которые сформировались в сознании Симонова тогда, в 39-м году, после Халхин-Гола.

* * *

И вот снова случайная встреча — уже в разгар Отечественной войны. И

снова откровенный, доверительный разговор. Симонов здорово умел именно так

— откровенно и доверительно — разговаривать с людьми. Я тогда только что

вышел из госпиталя, а Симонов оказался ненадолго в Москве — чтобы

«отписаться» между двумя фронтовыми командировками.

Слышавший от кого-то о моих, естественно, сменявших друг друга удачах и

неудачах на войне, Симонов высказался в том смысле, что, мол, изрядно мне

досталось. Я тоже был наслышан о том, как он ходил в боевой поход на

подводной лодке, высаживался с североморскими десантниками в тылу

противника, хорошо ознакомился с автоматным, пулеметным, минометным, артиллерийским — не знаю уж, какие бывают еще — огнем, от какового немало

поотлеживался в придорожных кюветах, а то и просто на сырой земле. Поэтому в

ответ на его слова сказал, что он тоже, насколько я понимаю, хлебнул на войне

лиха полной мерой.

Начавшийся в тонах полушутливых (я не раз замечал, что люди, особенно

молодые, часто говорят об опасностях — прошедших или будущих, — не

демонстрируя своего чересчур серьезного отношения к ним), 472

разговор быстро приобрел другую окраску. Симонов, согнав улыбку с лица, высказал убеждение, что корреспонденту на войне достается, конечно, меньше, чем летчику, но что самая трудная доля — у солдата: пехотинца, артиллериста, сапера. .

Я вспомнил эти его очень серьезно, даже с каким-то нажимом произнесенные

слова три десятка лет спустя, когда увидел сделанные по его инициативе, по его

сценариям и при его прямом участии, уже в последние годы жизни, фильмы о

солдатах. В них он постарался воздать должное тем, к кому война обернулась

самой трудной своей стороной.

И мне кажется это очень характерным для Симонова — придя в какой-то

момент к правильной, справедливой, общественно значимой мысли, рано или

поздно обязательно постараться донести эту мысль людям, в возможно более

убедительной, действенной, если можно так выразиться, самой «многотиражной»

форме.

* * *

Евгений Иосифович Габрилович в книге «О том, что прошло» очень точно

охарактеризовал довольно распространенное в жанре воспоминаний направление:

«медовые мемуары».

Так вот — Симонов в таких мемуарах не нуждается.

Я не знаю человека, который в своей жизни никогда не бывал бы не прав.

Бывал не прав и Симонов. Иногда настолько не прав, что сам до конца дней

своих не смог забыть об этом.

Но — и в этом он отличался от большинства — он умел учиться у жизни.

Умел делать выводы из ошибок — чужих и своих собственных (последнее, как

известно, часто бывает труднее). Умел, поняв, что был в чем-то не прав — тем

более, крупно не прав, — так прямо, во всеуслышание сказать об этом, как, пожалуй, никто другой из известных мне людей.

Пятидесятилетие Симонова отмечалось в Центральном Доме литераторов.

Большой зал Дома был битком набит, люди стояли в проходах, многие, кому не

хватило места, слушали в соседних помещениях радиотрансляцию юбилейного

вечера. Не хватало разве что

473

конной милиции. Широкая популярность писателя проявилась в самом что ни на

есть явном виде.

Вечер шел так, как положено: по адресу юбиляра произносились речи —

серьезно прочувствованные и полушутливые, подчеркнуто почтительные и

подчеркнуто фамильярные (в которых сквозило: «Вот с каким человеком я на

короткой ноге!»), но все без исключения — на то и юбилей — предельно

восхвалительные. Как правило, юбиляр в такой обстановке приходит в умиленное

состояние духа и начинает казаться самому себе — не зря ведь люди говорят! —

этаким ангелом без крыльев.

А Симонов, когда дело дошло до его ответного слова, встал и сказал, что он, конечно, очень признателен всем выступавшим за произнесенные ими добрые

слова, но сам отлично знает, что поступал в жизни не всегда безупречно. Есть

поступки, о которых он глубоко сожалеет. Разумеется, и в будущем он, как

всякий человек, не застрахован от ошибок. Но чего — он обещает — не будет

никогда, это чтобы он пошел против своих собственных убеждений.

Я, разумеется, не помню сейчас слов, сказанных тогда Симоновым, текстуально, но смысл их забыть невозможно. И надо было видеть и слышать, какой овацией встретил их зал! Психологически такая реакция, мне кажется, объяснима: присутствуя на юбилейных собраниях и слушая то, что на них

обычно говорится, мы где-то в глубине подсознания все время вносим поправку

на «юбилейность» происходящего — чувствуем, что в действительности не такая

уж сплошь розовая биография героя торжества. А тут откровенные, выстраданные- слова Симонова сразу поставили вещи на свои места, не оставили