Избранное в двух томах

ли не единственное исключение—летчик Сергей Кожухаров в «Истребителях» (за

эту роль авиаторы прочно признали Бернеса «своим»). Но и Кожухаров встречает

свалившееся на него несчастье — слепоту — сдержанно, твердо, без бурных

проявлений отчаяния.. Так что в общем и он оказывается человеком железным.

Ближе узнав Марка Наумовича, я увидел, насколько диаметрально

противоположен по характеру этим персонажам был он сам. Насколько

эмоционален, переменчив в настроениях, легко раним, внутренне незащищен от

всякой бестактности, грубости, несправедливости!. Особенно от

несправедливости. Ее он воспринимал каждый раз (а таких «разов» было, к

сожалению, не один и не два) по-новому остро, болезненно, как говорится — с

немалой потерей нервных клеток.

Единственное, что в известной мере компенсировало душевную

незащищенность Бернеса, было в высокой степени присущее ему чувство юмора.

И, в частности, юмора, обращенного на самого своего обладателя. Правда, эта

последняя, бесспорно высшая форма проявления упомянутого человеческого

свойства иногда срабатывала у Марка Наумовича не в тот момент, когда это

более всего требовалось — так сказать, непосредственно вслед за «внешним

раздражителем», а с запозданием — от нескольких минут до нескольких лет. Но

так или иначе, о своих невзгодах, оставшихся позади, он почти всегда

рассказывал в тоне, который я назвал бы ворчливо-ироническим.

Через много лет после нашего первого знакомства — примерно за год до

своей преждевременной смерти — Марк Наумович поделился со мной

подробностями истории, когда-то испортившей ему немало крови. Одна

московская газета опубликовала фельетон, в котором весьма хлестко

расписывались похождения популярного артиста М. Н. Бернеса за рулем

собственной автомашины — вплоть до будто бы предпринятых им попыток

наехать на увещевавшего его милиционера. На самом деле все было совсем не

так, но, как известно, доказывать, что ты не верблюд, — задача, не всегда легко

выполнимая. .

504 Излагал подробности этой, когда-то наделавшей немало шума истории, Марк

Наумович в ключе подчеркнуто юмористическом, чему способствовали, как я

подозреваю, два обстоятельства: с одной стороны, давность происшествия, а с

другой — очевидное желание рассказчика настроить на философский лад («Все

проходит, пройдет и это.. ») своего слушателя, только что претерпевшего

огорчения, хоть и существенно меньшие по масштабу, но сходные по характеру.

Доказать необоснованность или, по крайней мере, изрядную

преувеличенность предъявленных ему претензий Бернесу удалось довольно

быстро. Однако опровержения, которого в подобной ситуации, казалось бы, следовало ожидать, не последовало. Не последовало по причине, о которой мой

собеседник поведал не скажу даже — с возмущением, а с каким-то не

потерявшим за прошедшие годы своей непосредственности изумлением:

— Вы знаете, что сказал мне редактор? Он сказал: «Авторитет газеты нам

дороже авторитета отдельного человека». Ну как? Хороша логика?..

И огорченно добавил:

— А ведь личность незаурядная. Отличный журналист. Прекрасный

организатор. Газета при нем, можно сказать, на глазах расцвела. И надо же: такой

перекос мысли!.

Эта последняя, завершающая часть рассказа показалась мне наиболее

интересной: деформированная психология редактора занимала Бернеса больше, чем давно зарубцевавшаяся старая обида. Внутренние пружины деяний

человеческих представлялись ему — артисту — порой более важными, чем сами

эти деяния.

Сейчас, на исходе восьмидесятых годов, мы понимаем, что «пружины», определявшие позицию того редактора, были не столько внутренние, сколько

внешние — отражали подходы, считавшиеся в то время единственно

возможными. Хотя, конечно, и в то время далеко не все облеченные властью

люди придерживались их так уж неукоснительно.

* * *

На съемках фильма «Цель его жизни» не раз бывало, что Бернес, пробурчав

вполголоса очередную реплику Ануфриева или повертевшись на отведенном ему

мизансценой месте, вдруг заявлял:

505 — Толя! Мне так неудобно.

Правда, вскоре я заметил, что по существу такие же протесты высказывали и

другие актеры. Но их претензии воспринимались окружающими как явление

вполне нормальное — может быть, потому, что формулировались в выражениях, менее категорических (пожалуй, в этом «мне неудобно» действительно

присутствовала этакая личная вкусовая нотка, не очень привычная, когда речь

идет о выполнении человеком его прямых служебных обязанностей). Может

быть, были и какие-нибудь другие причины. Но, так или иначе, подобного рода

замечания других артистов особого внимания к себе не привлекали, а про Бернеса

кто-то бросил:

— Капризный. .