Избранное в двух томах

Андроникову его заблуждение. Сознание собственного великодушия подогревало

во мне то, что, как я узнал впоследствии, психологи называют внутренним

комфортом. . Напрасно только Андроников — думал я — так уж упорствует в

столь очевидной ошибке. .

515

* * *

А разговор продолжался. С событий далекого прошлого — далекого не

столько по календарю, сколько по объему свершившегося с тех пор — он

перешел к войне. Это было неудивительно. В то время едва ли не каждый

откровенный, душевный разговор так или иначе приводил собеседников к войне.

Не мог не приводить! Потому что судьбы всех нас, вместе взятых, и каждого из

нас в отдельности полностью определялись не чем иным, как ходом этой

тяжелой, долгой, заполнившей собою души человеческие войны.

Андроников рассказал о своих встречах с генералом Порфирием

Георгиевичем Чанчибадзе — яркой, своеобразной личностью и одним из видных

наших военачальников. Сейчас и этот рассказ, многократно исполненный с

эстрады, широко известен. Помните — генерал Чанчибадзе прохаживается перед

строем пополнения, прибывшего в его изрядно потрепанную в боях дивизию.

Разговаривает с бойцами. Один из них вернулся из госпиталя («Какой молодец!

Уже воевал!. »), но на вопрос о том, куда был ранен, отвечает весьма невнятно.

Когда же наконец выясняется, что ранен он был в ягодицу, Чанчибадзе

интересуется прежде всего обстоятельствами ранения: «Ты бежал от неприятеля?

Что? Ах, ты шел вперед и за спиной разорвался снаряд! Так чего же ты

стесняешься? Такой раны ее стыдиться надо — ею гордиться надо!..» А по

поводу другого новобранца, прибывшего из заключения, в которое попал за то, что зарезал чужую курицу, Чанчибадзе обращается к своему адъютанту: «Смотри, Токмаков, какой молодец! Еще на войне не был — и уже кого-то убил!. »

Ну, вот я, незаметно для самого себя, и не удержался от безнадежной

попытки сделать невозможное — пересказывать своими словами Андроникова. .

Больше не буду — честное слово!

Когда рассказ о Чанчибадзе был окончен, я вскользь заметил, что уж эту-то

фамилию, слава богу, помню хорошо. И вряд ли когда-нибудь забуду!

Группа генерала Чанчибадзе в дни контрнаступления наших войск под

Москвой была введена на правом фланге Западного фронта в прорыв и ходила по

тылам Клинской группировки противника, чем немало способствовала успеху

всего контрнаступления. Наше

516

авиационное соединение поддерживало группу Чанчибадзе с воздуха (точнее, пыталось поддерживать, насколько позволяла трудная погода и мера наших, тогда еще достаточно скромных возможностей).

— Вы служили в авиации Западного фронта? — спросил Андроников.

— Нет. Я служил на Калининском. Он нависал тогда выступом над правым

флангом Западного. Авиации нашего фронта удобно было летать туда. Вот нас и

посылали.

— А назвать вам аэродром, с которого вы летали? Бог мой — опять

очередная гипотеза! Ну как ему не надоело? Неужели все еще не ясно, что мы

разговариваем впервые? Да что там: конечно же давно ему все ясно, но сознаться

в этом — упрямый человек! — не хочет. Утомленным голосом я согласился:

— Ну, назовите.

И тут Андроников, в отличие от всех своих предыдущих предположений, которые он высказывал тоном категорического императива, вдруг произнес

тихим, ровным голосом:

— Будово.

* * *

Будово!

Длинная, узкая — в один ряд домов с каждой стороны дороги — деревня, протянувшаяся вдоль шоссе Ленинград — Москва, где-то на полдороге между

Торжком и Вышним Волочком. Поле позади правого (считая от Москвы) ряда

домов было в сорок первом — сорок втором годах приспособлено — как и

множество других мирных деревенских полей — под аэродром. Эти не очень

ровные, порой довольно причудливые по форме, почти всегда более короткие, чем хотелось бы, площадки так и назывались: полевой аэродром. То есть как бы

уже не просто поле, но все-таки еще но совсем аэродром. По мере того, как фронт

перекатывался на запад, почти все такие полевые аэродромы возвращались к

исполнению своих прямых мирных обязанностей: вновь становились обычными, нормальными полями. Когда я пятнадцать лет спустя ехал на машине из Москвы

в Ленинград, будовское поле было сплошь засеяно и, как давно

демобилизованный солдат, ничем внешне не напоминало о своем боевом

прошлом. .

517 Наш авиационный полк базировался здесь в трудную, очень морозную в

буквальном смысле слова, но весьма горячую в смысле переносном, первую

военную зиму.

Боевые потери шли одна за другой, а пополнения материальной части почти

не было. В иные дни мы могли выставить в боевой наряд всего каких-нибудь

четыре-пять самолетов. И все-таки полк жил, воевал, выполнял все

приходившиеся на его долю задания.