Избранное в двух томах. Том 2

уходили из корпуса, в котором готовились ракета-носитель и космический

корабль, только для того, чтобы наспех что-нибудь перекусить или поспать, когда

глаза уже сами закрываются, часок-другой, и снова вернуться в корпус.

Один за другим проходили последние комплексы наземных испытаний. И

когда какой-то один из многих тысяч элементов, составлявших в совокупности

ракету и корабль, оказывался вне допусков и требовалось лезть в нутро объекта, чтобы что-то заменить, — это каждый раз означало, как в известной детской

игре, сброс на изрядное количество клеток назад. Еще бы! Ведь для одного того, чтобы просто добраться до внушающего какие-то подозрения агрегата, приходилось снова разбирать иногда чуть ли не полкорабля и этим, естественно, сводить на нет множество уже проведенных испытательных циклов.

И ничего: разбирали, собирали вновь, проверяли все досконально, повторяли

иную трудоемкую операцию по нескольку раз, не оставляли на авось ни единой

внушавшей малейшее сомнение мелочи. . Правда, особенно заботиться о

сбережении нервных клеток (тех самых, которые, как утверждает наука, не

восстанавливаются) участникам работы тут уж не приходилось. На санаторий это

похоже не было..

Но проходили считанные часы, очередная задержка (ее почему-то называли

«боб», а задержку более мелкую— соответственно «бобик») ликвидировалась, и

работа по программе шла дальше — до нового «боба».

188 Какая атмосфера господствовала в те дни на космодроме? Трудно

охарактеризовать ее каким-то одним словом.

Напряженная? Да, конечно, напряженная: люди работали не жалея себя.

Торжественная? Безусловно, торжественная. Каждый ощущал приближение

того, что издавна называется «звездными часами человечества». Но н

торжественность была какая-то неожиданная, если можно так выразиться, не

столько парадная, сколько деловая.

Были споры, были взаимные претензии, многое было... И кроме всего

прочего был большой спрос на юмор, на шутку, на подначку. Даже в положениях, окрашенных, казалось бы, эмоциями совсем иного характера.

. .За несколько дней до пуска «Востока» Королев с утра явился в монтажно-испытательный корпус космодрома, где собирался и испытывался корабль, и

учинил очередной разнос ведущему конструктору космического корабля —

человеку, в руках которого сосредоточивались все нити от множества

взаимодействующих, накладывающихся друг на друга, пересекающихся дел по

разработке чертежей, изготовлению и вот теперь уже подготовке корабля к пуску.

Несколько лет спустя ведущий конструктор рассказал обо всем этом в очень

интересной книжке своих воспоминаний «Первые ступени», на обложке которой

стоит псевдоним — Алексей Иванов. В дни подготовки к пуску первого

«Востока» О. Г. Ивановский — таково его настоящее имя, — по моим

наблюдениям, из монтажно-испытательного корпуса вообще не уходил. Во

всяком случае, в какое бы время суток я там ни появлялся, ведущий конструктор, внешне спокойный, деловитый и даже пытающийся (правда, с переменным

успехом) симулировать неторопливый стиль работы, был на месте.

Итак, Королев учинил Иванову разнос, каковой закончил словами:

— Я вас увольняю! Все. Больше вы у нас не работаете. .

— Хорошо, Сергей Павлович, — миролюбиво ответил Иванов. И продолжал

заниматься своими делами.

Часа через два или три Главный снова навалился на ведущего конструктора

за то же самое или уже за какое-то другое действительное или мнимое упущение:

— Я вам объявляю строгий выговор!

189 Иванов посмотрел на Главного и невозмутимо ответил:

— Не имеете права.

От таких слов Сергей Павлович чуть не задохнулся. Никто — ни

гражданский, ни военный — на космодроме и в радиусе доброй сотни

километров вокруг не осмеливался заявлять ему что-либо подобное.

— Что?! Я не имею права? Я?. Почему же это, интересно бы знать?

— Очень просто: я не ваш сотрудник. Вы меня сегодня утром уволили.

Последовала долгая пауза.

Потом Королев вздохнул и жалобным, каким-то неожиданно тонким голосом

сказал:

— Сукин ты сын.. — и первым засмеялся.

И работа пошла дальше. . До полета Гагарина оставалось пять-шесть дней.

Много лет спустя Б. В. Раушенбах в очередном интервью определил

атмосферу, царившую на космодроме в те апрельские дни, как атмосферу

исторических будней.

— Конечно, все понимали, — сказал он, — что это такое — первый полет

человека в космос, все ясно от-» давали себе отчет в исключительности этого

события. Подобная исключительность могла бы в принципе породить две

реакции. С одной стороны, этакую фанфарную мажорность: дескать, смотрите, сейчас мы такое совершим, что весь мир ахнет!.. Другая возможная реакция —

робость, даже страх перед тем, что задумывалось.. Так вот, насколько я помню, не было ни того, ни другого. На космодроме царила деловая, будничная