Избранное в двух томах. Том I

Выхватив лопату у растерявшегося старика, я поддел пышащую белым пламенем «зажигалку». Посредине чердака бочка с водой. Донести — и туда. Я ринулся к бочке, отворачивая лицо от беснующегося на лопате огня. Внезапно острая боль в правой руке, державшей лопату, словно током ударила меня. Боль была нестерпимой — средний палец где-то возле ногтя жгло огнем.

Но только тогда, когда я сунул лопату вместе с прикипевшей к ней бомбой в бочку, я выпустил лопату из рук.

Вот он и до сих пор — тому уже много лет — рваный, неправильной формы, словно запекшийся шрам на пальце. Долго потом болело: капля раскаленного сплава вонзилась глубоко, до кости. С тех пор этот палец, если им постучать, издает звук как деревянный. Память о «боевом крещении».

Вернувшись к Рине, я сказал ей решительно:

— Тебе надо уезжать!

О том, чтобы ей уехать, я заводил с нею разговор уже не раз. Она могла бы уехать к своим родственникам в Вологду или в Вышний Волочек — тогда и Вологда и Волочек казались нам глубоким тылом. Но мало кто хотел покидать Ленинград в первые месяцы войны: никто не предвидел еще, что вокруг него сомкнется вражеское кольцо и самые тяжкие беды обрушатся на город.

Так свойственно ошибаться людям: они редко способны верной мерой определить, как велика грозящая им беда, ибо склонные переоценивать свои возможности предотвратить или хотя бы уменьшить ее. А когда беда наступает — человек находит в себе для борьбы с нею такие силы, каких прежде и не ощущал. В минувшую войну мы вначале не представляли, как тяжко придется нам, как невыносимо тяжко. Однако кто, честно говоря, предполагал, что мы не только выстоим, а и так блистательно завершим ее? Но до этого времени в первое лето войны было далековато…

После того как вражеская «зажигалка» — та самая, с которой мне удалось справиться, — чуть не пробила потолок над головой Рины, она согласилась, что оставаться ей — больший риск, чем ехать.

На следующий день я отправился на вокзал узнать, как можно отправить Рину. Он был непривычно безлюден, только у дверей сидела пожилая железнодорожница — дежурная с красной повязкой на рукаве, противогазом через плечо; в руках ее были спицы, она вязала. Дежурная с удивлением посмотрела на меня и в ответ на мой вопрос сказала:

— Все поезда отменены.

— Что, разве немцы уже дорогу перерезали?

— А кто его знает, — довольно равнодушным голосом ответила дежурная. — Не ходят, и все.

Сейчас кажется странным, что в ту пору при всем новом и тревожном, что война внесла в жизнь — уход многих в армию, затемнение, воздушные тревоги и бомбежки, продовольственные карточки, комендантский час, появление в городе множества беженцев, — при всем этом жизнь в городе продолжалась своим чередом: люди, как-то незаметно быстро для себя привыкая ко всему этому, ходили на работу, стояли в магазинных очередях и даже посещали кино… Да, мы знали — враг близок, в наших сердцах уже прочно поселилась тревога. Но мы продолжали верить: вот-вот все переменится к лучшему. Но это была не только нерассуждающая вера. А и уверенность: враг не пройдет.

Так и осталась Рина в Ленинграде. Как было бы мне спокойно, если бы она уехала!

4

Тот июльский день вначале шел для меня как обычно: я сидел за своим рабочим столом, одним из тех многих, что стояли почти впритык один к другому в нашей «камералке», и корпел над очередной картой, острозаточенным карандашом вычерчивая причудливые линии, обозначавшие границы залегания водоносных слоев. Это была, как сейчас помню, одна из карт Калмыцкой степи, где перед войной работали наши изыскатели. Старательно выводя линии, я думал о том, что работа, которую я делаю, так же далека от насущных нужд войны, как Калмыцкая степь от линии фронта. Где мне было тогда знать, что фронт дойдет и до Калмыкии?..

— В ополчение записывают! — прервал мои размышления возглас Васи Гудкова. — Я уже записался.

Вася стоял передо мной, размахивая какой-то бумажкой:

— Вот, уже расчет беру!

Я посмотрел в его возбужденное лицо и вспомнил хмурое майское утро, наш экскурсионный автобус, а за его окном — бойцов с котелками у походного костра. «Не хотел бы с ними кашу есть», — сказал тогда Вася. А теперь идет добровольно и рад, что взяли.

— Где записывают? — спросил я Васю.

— На первом этаже, в клубе.

Я положил карандаш на незаконченную карту и поспешил на первый этаж.

Вскоре я вышел из дверей здания, в котором среди множества учреждений помещалось и наше. Остановился, оглядывая подъезд, облепленный с обеих сторон множеством разнообразных вывесок. Когда я вернусь в эти двери? С этого часа я — боец дивизии народного ополчения. Завтра к восьми утра должен быть на сборном пункте. В общем, как-то неожиданно все получилось… Но почему неожиданно? Ведь я готовился к этому с первого дня войны. А может быть, и раньше.

Теперь надо сказать Рине. Не просто сделать это…

Кажется, я волновался чуть ли не больше Рины… Выслушав меня, она сказала внешне спокойно, хотя ее глаза и наполнились влажным блеском: