Избранное в двух томах. Том I

Невский в тот день был и похож и совсем не похож на тот проспект, к которому мы привыкли. По-прежнему было тесно, может быть, даже теснее, чем до войны. Как обычно, озабоченно позванивая, бежали трамваи, пестрели афиши у входа в кино «Художественный», зазывая на новый фильм. Мне запомнилось его название — «Антон Иванович сердится». Но война уже наложила свои первые штрихи на живое лицо проспекта: рядом с афишей театра — плакат: красноармеец, яростно пронзающий штыком скрюченного фюрера с растрепанным чубом; под вывеской магазина вместо зеркальной витрины — глухой короб из досок, у многих прохожих на боку — брезентовые сумки противогазов, мелькают в толпе пилотки, гимнастерки, флотские форменки.

В старинном темно-красном здании с белыми лепными украшениями, что стоит на самой набережной Фонтанки, — там и поныне помещается райисполком со всеми его учреждениями, — мы получили брачное свидетельство из рук заведующей загсом, сухонькой старушки в черном, глухом, несмотря на жару, платье, скорее подходящем для регистрации более печальных актов гражданского состояния. Вручая нам беленький бланк, она произнесла официальное поздравление и добавила, оглядев располневшую фигуру Рины: «Теперь у вас все законно».

После этого Рина, как я ни уговаривал ее, так и не вернулась на дачу. Мне казались странноватыми ее опасения, и я снисходительно думал, что она все воспринимает слишком обостренно.

Сейчас я посмеиваюсь над своей тогдашней наивностью. Многое же потребовалось мне, — а впрочем разве мне одному, — чтобы расстаться с уверенностью: несмотря на тяжелое положение на фронте вот-вот, очень скоро, наступит решительный перелом. Мы были убеждены, что конечная победа будет за нами, и позже жизнь подтвердила: не ошиблись в этом убеждении. Но в те дни жила во мне, как и во многих, вера в то, что очень, очень скоро будут приведены в действие такие давно подготовленные силы, которые повернут весь ход событий в нашу пользу. А почему эти силы еще не приведены в действие, хотя враг уже далеко вторгся на нашу землю, об этом я как-то не задумывался…

Исстари известно — жить в вере легче и проще, чем в сомнениях. А кто не стремится облегчить себе жизнь?

Рано утром, идя на работу, я увидел на еще полупустынной улице корову — впервые увидел корову на ленинградской улице. Корова медленно шла мне навстречу, опустив голову и поводя ею по сторонам, — наверное, хотела пить или была голодна, — раздувая ноздри, она на ходу обнюхивала асфальт.

На остром хребте коровы связанные вместе, свисая на опавшие бока, лежали два мешка, туго набитые чем-то. За коровой шла женщина, одетая для летнего времени совсем неподходяще — в черное зимнее пальто с меховым воротником. Оно было распахнуто — даже прохладным летним утром в таком одеянии, конечно, жарко. За спиной женщины висел рюкзак, набитый так же туго, как мешки на корове. За руки женщина вела двух ребятишек, одетых, как и она, в зимнее, — девочку лет семи и мальчика лет пяти. Дети едва плелись, — видно, они очень устали.

Увидев меня, женщина спросила, как пройти к Пяти углам. Я объяснил и спросил, откуда они идут.

— Из Володарска, — ответила женщина. — Немцы уже у нас. Здесь у меня знакомые, больше некуда нам идти.

Я постоял, глядя им вслед. Володарск — это пригородный поселок, совсем недалеко от Ленинграда. Туда еще недавно можно было запросто доехать на трамвае за какие-нибудь сорок минут. А сейчас трамвайный путь перерезан линией фронта.

Только в эти минуты, когда я провожал взглядом медленно бредущую вслед за своей коровой женщину с детишками, я, наверно, впервые по-настоящему осознал, что враг очень близко, ведь в сводках, что мы слушали по радио, ничего не говорилось о положении под Ленинградом. Я глядел на женщину с ее детьми и видел, как бы со стороны, Рину. Если ей придется так…

И все-таки не исчезала уверенность: перед городом немцев непременно остановят.

Думать так были основания.