Избранное в двух томах. Том I

Я действительно всерьез и прямо говорил с Владимиром о его сердечных делах — и раньше и вчера поздно вечером, когда Рина уже спала, а мы с ним вдвоем пили чай на кухне. Я был рад, что мне удалось расположить его к откровенности, что он поделился со мной своими секретами без утайки, без недомолвок, поделился, как прежде, когда был еще совсем мальчишкой.

Счастлив тот отец, которому открыто сыновнее сердце… И горько, если у сына, который еще недавно все поверял отцу и матери, словно захлопываются створки души от них, едва переступает он порог отрочества, и он уже проникается убеждением, что родители не способны понять его в силу возрастной несовместимости. Но только ли сыновей следует винить в этом? У всех ли отцов находится достаточно умения взглянуть на мир глазами юных? А ведь только в этом случае наши взрослые дети смогут быть с нами откровенны.

И вообще странно… На службе многие из тех, кто годится мне в сыновья, хотя бы тот же лейтенант Макарычев или первогодок Ладушкин, не стесняются поделиться со мной самым сокровенным. А мой родной сын после нашей с ним размолвки на какое-то время замкнулся от нас с Риной наглухо, мало того — покинул родной дом. Вот ведь как получается — чужих сыновей воспитываю, подход к любому нахожу, а с родным сыном сложнее, оказывается.

Но как-никак, а вчера за ночным чаем между мной и Вовкой, кажется, восстановились прежние доверительные отношения. Может быть, он в горах, вдали от родного дома, соскучился и понял, что был неправ, обижаясь на нас за то, что мы пытались помочь ему своими советами?

Но почему мы всегда думаем, что непременно правы мы, а ошибаются наши дети?

Разговор у нас вчера был долгий. Начался он с того, что сын начал рассказывать мне о тех местах, где они сейчас тянут линию через перевал. Оказывается, это тот самый перевал, который мы проходили во время наступления осенью сорок четвертого. На подступах к перевалу нашему полку пришлось тогда вести довольно тяжелый бой на той самой дороге, по которой теперь подвозят материалы для прокладки линии электропередачи. Выяснив это, мы пустились в воспоминания: я — о том, как воевали в здешних горах, сын — как они подвешивали провода. «Знаешь, папа, дух замирает, когда на опоре работаешь. Высотища! Будто паришь над горами… И опасно, если поясом не пристегнешься. Только не говори об этом маме, пожалуйста».

Воздав должное Володькиной работе и его смелости, я все же посоветовал ему оставить его восхитительную ЛЭП, вернуться домой и заканчивать вечернюю школу, чтобы успеть получить аттестат раньше повестки о призыве, до которого остался всего год. Я не удержался от того, чтобы снова не напомнить Вовке о его прежнем намерении — поступить в военное училище, и повторил свой совет, который уже давал ему:

— Ты все-таки подумай еще, куда лучше способности направить. И взвесь свои возможности учиться без отрыва от работы. С вечерней школой у тебя явно не получилось.

На это Вовка ответил не без обиды:

— О способностях человека, по-моему, надо судить не по тому, что у него не получилось, а по тому, что он уже смог сделать.

— А что ты смог? — спросил я Вовку.

— Хотя бы стать самостоятельным, — гордо ответил он.

— Что ж, это твое достижение, — согласился я.

Я вспоминаю об этом вчерашнем разговоре и снова успокаиваю Рину: дружба Вовки с Фаей не грозит нам особыми огорчениями.

— Но почему сейчас там кричали «горько»? — продолжает волноваться Рина.

— Может быть, они просто объявили друзьям, что любят друг друга? Нечто вроде помолвки, — высказываю я предположение. — Да не ломай голову, завтра выясним. — Я гляжу на утомленное лицо Рины: — Иди-ка лучше засни.

— А ты?

— Я еще посижу, пороюсь вот, — показываю на раскрытую сумку. Рина знает, почему я время от времени обращаюсь к этой моей фронтовой спутнице, и отвечает мне понимающим взглядом.

— Иди, иди, — кладу ей руку на плечо, — а то ведь завтра тебе рано вставать.

— Да и тебе не позже.

— Ничего, посижу еще с часок, не больше, ты не беспокойся.

— Смотри не засиживайся. Помни о своем сердце.

Рина уходит. А за стеной глуховато звучит музыка и сквозь нее — голоса. Почему все-таки кричали «горько»? Проводит гостей Вовка — обязательно спрошу его. А пока пускай веселятся. Сын и его друзья, наверное, даже и не заметили, что мы с Риной вернулись домой.

Моя рука лежит на раскрытой старой полевой сумке. Но голоса и музыка за стеной заставляют меня думать совсем о другом — не о прошлом, а о будущем, не о себе, а о сыне. О его будущем.