Избранное в двух томах. Том I

Не очень-то радостным был этот отпуск. Правда, мы с Риной бросились в объятия, едва увиделись, и было счастье в том, что мы снова вместе, и отзвук этого счастья жил во мне все дни отпуска и долго после. Но, несмотря ни на что, тянуло каким-то едва ощутимым, но явственным холодком. Этот холодок исчезал лишь в те короткие минуты, когда забывалось все, кроме того, что мы — вместе, что мы нужны друг другу. А потом, после таких минут, снова наступала отчужденность…

В чем же причина? Я старался ответить себе на этот вопрос и не находил ответа.

Можно ли найти объяснение, почему любовь соединила именно тех двоих? Ведь каждый из них мог встретить другого. Не менее трудно найти ответ и на то, почему уходит любовь. Самое простое — объяснить это тем, что один человек вытеснил другого из сердца. Но у меня не было решительно никаких оснований, чтобы думать о Рине так.

Что произошло? Сыграли свою роль взаимные обиды? Или просто мы отвыкли друг от друга? Но не отвыкли же даже за годы войны. Кто из нас двоих виноват? Тогда я был склонен считать, что имею право обижаться на Рину. Но сейчас-то я понимаю, что и она имела основания обижаться на меня. Может быть, я был слишком категоричен в своих суждениях и требованиях?

Во время моего второго отпуска я особенно ясно почувствовал, что связующим звеном между нами остался только сын. А все остальное? Неужели оно ушло и нас, кроме общих забот о сыне, держит еще лишь сила привычки?

Известна старая истина, гласящая, что разлукой проверяется сила чувства. Но разлука разлуке рознь. Наша разлука в годы моей службы на Севере не была неизбежной, как в военные годы. Только от нас, вернее, от кого-либо одного из нас зависело, жить нам врозь или вместе. Один из нас должен был уступить. Однако получилось так, что не уступил никто…

Итак, я снова вернулся на мыс Терпения один. Мы расстались с Риной почти как чужие. Еще задолго до отпуска, надеясь, что ко мне приедут жена и сын, я поселился в предоставленной мне в доме для офицеров нашего гарнизона двухкомнатной квартире, в которой жил мой предшественник по должности. Иногда я прохаживался по пустым комнатам, прикидывал, куда определить мебель, представлял: вот здесь будет стоять наша с Риной тахта, здесь кровать Володьки, его столик, за которым он будет готовить уроки… А пока что во всей квартире стояли только два стула и стол да железная солдатская кровать, полученные мною во временное пользование со склада.

Когда я возвратился из отпуска, уже зная, что и впредь вынужден буду пребывать в гарнизоне на холостяцком положении, мне стало невмоготу жить одному в пустой квартире. Да и не совсем хорошо выглядело это: я один занимаю такую площадь, а далеко не все семейные офицеры в гарнизоне имеют достаточно просторное жилье. Я попросил поселить в моей квартире кого-либо из них, а мне дать только комнату.

Мне предложили комнату в доме, специально предназначенном для поселения «одиночек», в трехкомнатной квартире, и я согласился. Одну из комнат в квартире занимал майор из финчасти, заядлый рыбак и охотник, по этой причине оставшийся служить на Севере сверх всех положенных сроков, одинокий, у которого на «материке» из всех родственников была только дочь, учившаяся в Московском университете. Вторую комнату дали мне, а третья оставалась пока что свободной. Предполагалось, что в нее со временем вселят какого-нибудь холостяка, вроде нас.

3

Однажды утром — очень хорошо помню, что это было в воскресенье, ибо я не спешил вставать, — я услышал за дверью, в прихожей, звук необычных в нашей мужской квартире шагов: простучали дамские каблучки. Кто бы это мог быть? Я встрепенулся. Неужели Рина? Нет, не могла она так без предупреждения… А вдруг? Я приподнялся, прислушиваясь. Каблучки простучали в сторону кухни, журча полилась из водопроводного крана вода. Слышно было, как женщина ходит там — неторопливый перестук каблучков раздавался отчетливо, до кухни — пять шагов. Кто-нибудь приехал к соседу? Но, кроме дочери, у него никого нет, а до студенческих каникул еще далеко.

Немного погодя, одевшись, я вышел на кухню, чтобы вскипятить себе чаю. Спиной ко мне, у стола, орудуя над чем-то кухонным ножом, стояла, чуть наклонившись, невысокая худенькая женщина в темно-зеленой вязаной жакетке, наброшенной на плечи; темные волосы, нетуго сколотые на затылке в большой узел, казалось, вот-вот рассыплются и закроют ее наклоненную шею. Что-то знакомое почудилось мне в облике этой женщины.

Услышав мои шаги, она обернулась, и я ахнул:

— Лена!

— Андрей… Константинович! — Нож выпал из рук женщины, звякнул об пол.

— Неужели это вы? — Я не отрываясь смотрел на такое памятное мне лицо. Да, это она, Лена Москвитина! И так мало изменилась! Тот же всегда как будто чем-то удивленный взгляд широко раскрытых больших карих глаз, те же круто поднятые дуги нешироких, но густых бровей, только вот в уголках рта две четкие морщинки…

— Вот не ожидала, что вас тут встречу! — Лена улыбалась растерянно и радостно. — Здесь служите?

— Да, уже второй год в северянах состою. А вы какими судьбами сюда? И когда?