Избранное в двух томах. Том I

Вот, кажется, и полегче… Сяду-ка к столу, подумаю, как лучше спланировать свой завтрашний рабочий день. Просматриваю записи в блокноте. Пожалуй, ни в какие части не отправлюсь. За время учений накопилось много кабинетных дел, придется посидеть денек у себя в политотделе, разобраться с ними, кое-кого принять, кое с кем побеседовать. Сгрудится дел больше — труднее разбираться. А за каждым делом — человек.

3

…Откладываю блокнот в сторону: завтрашний день спланирован. А теперь на сон грядущий снова займусь своей старой полевой сумкой.

Первое, что мне попадает под руку среди еще не разобранных бумаг, — небольшая, слегка покоробленная фотокарточка, любительский снимок. Несколько мужчин в плавках сидят на пляже. Среди них и я. Пятьдесят девятый год. Отпуск я тогда проводил на берегу Черного моря, в нашем военном санатории. В ту пору я служил в Чай-губе, и хотелось после северных прохлад погреться на южном солнышке. Отдыхал один, в мужской компании. Рина тогда не поехала со мной…

Зачем я храню эту фотокарточку? Люди, с которыми я снят на ней, были моими приятелями только на время жизни в санатории. Ни с кем из них позже я никогда не встречался.

Обычный курортный снимок… Сейчас я даже почти не помню имена тех, кто запечатлен на нем.

Отложу-ка эту фотографию в сторону. Ведь ничего не говорит она моему сердцу. Однако… Нет, говорит!

На снимке рядом со мной — совсем молодой человек, еще юноша, с простым русским лицом, которому так не идут тщательно взращенные и обихоженные черные усики; мокрый блестящий чуб прилип ко лбу, на лице — улыбка. Это самый юный из нашей компании, Володя, лейтенант, фамилия которого, Петрович, созвучна с его отчеством — мы его звали «дважды Петровичем».

Вот еще на одном лице останавливается мой взгляд.

Рядом с Петровичем — полноватый, с уже приметными пролысинами, прищурил глаза от солнца… Это моряк, капитан второго ранга Желтовский. А перед нами, развалившись на песке, лежит, опершись на локоть, загоревший до черноты, крепко сколоченный, с фигурой спортсмена, капитан Иванников. На снимке еще несколько человек, сидящих тесно друг к другу. Но мой глаз выхватывает из множества лиц только эти. Почему?

…Теплый вечер. Ласково плещут чуть заметные волны, мягко накатываясь на песок. Мы, четверо, только что искупались в последний раз, обсыхаем. Глядим на солнце, налившееся малиновым цветом, похожее на перезревший плод, который уже не в силах выдержать ветвь, — оно медленно склоняется к морю, подернутому вдалеке сумеречной дымкой, солнце вот-вот коснется его и канет в нем. На пологих, гладких волнах медленно, как бы дремотно движущихся к берегу, — синевато-алый отблеск заката. Еще несколько минут, и волны, когда солнце скроется, утратят свой блеск, станут матовыми, но еще долго на них будут лежать розоватые отсветы.

Не первый день мы провожаем солнце на этом берегу…

Разговаривать ни о чем не хочется, каждого охватила та истома, которая наступает после дня, проведенного в объятиях ласкового моря и на теплом, податливом песке.

Молчание первым нарушает Желтовский:

— А хорошо, братцы, всей кожей и всей душой ощущать мир и благоволение… Вот гляжу на эту водичку и вспоминаю — в сорок третьем, недалеко от этих мест, я десант высаживал, под огнем. Кипело море… Тут, на Черном, я воевать начал, тут и отвоевался…

— За год до конца войны, как и весь Черноморский флот? — спрашиваю я.

— Нет, через полтора года после войны, — отвечает Желтовский. — Я же тральщиком командовал. Море пахал.

— И выпахивали что-нибудь?

— Выпахивали… Тут этого добра хватало.

Желтовский задумчиво, неторопливо рассказывает, что после войны возле берегов было обнаружено немало мин, затаившихся на дне и плавающих — сорванных штормами со своих мест.

— Может быть, и до сих пор еще какая-нибудь из года в год по волнам мотается, своего часа ждет, чью-то смерть бережет… — говорит он под конец.

Из нашей четверки только я и Желтовский прошли, через войну. Капитан Иванников был курсантом, когда она кончилась, на фронт не успел. А Володя совсем мальчишкой был, да и жил где-то в деревне близ Тюмени, в местах от войны весьма отдаленных. Все мы в этот вечер меньше всего были настроены рассуждать о войне. Но после того, что мы услышали от Желтовского, разговор как-то само собой пошел о ней. И главным образом не о той войне, после которой прошло уже довольно много лет, а о той, которая может в любой день начаться. Еще свежи в памяти были недавние по тому времени события в Ираке, Ливане, Иордании, Сирии. Мы знали, какое напряженное положение было на нашей границе с Турцией, совсем недалеко от мест, где мы так безмятежно проводили свои отпуск. И знали, что далеко-далеко на востоке, на берегу Тайваньского пролива, не умолкают пушки. Искры пожара, который мог охватить всю землю, тлели тогда в разных концах ее, разгораясь порой в заметное уже издалека пламя.

Мы молча слушали, как Желтовский, глядя в тускнеющее море, говорил в раздумье: