Избранное в двух томах. Том второй

Оказывается, доктор отлично знаком с нашей вузовской методикой преподавания. С воодушевлением он рассказывает о том, что видел в одном украинском колхозе под Киевом. Студенты, проходившие там практику, не только работали, входя таким образом в сельское хозяйство изнутри, но и экспериментировали: выводили новые сорта фруктов, проявляли инициативу во всех вопросах, с которыми их сталкивала здесь жизнь. Это восхищает доктора Сундаравадивелу.

Почивалов отмечает, что у нас не только студенты, но и сельские школьники посильно участвуют в работе колхозов и совхозов.

— Юные мичуринцы? — старательно произносит по-русски доктор и торжествующе-вопросительно поглядывает на нас, ожидая нашей реакции на такую удивительную осведомленность.

Затем он восхищается нашей системой вечернего и заочного обучения, Оказывается, он тщательно изучил этот наш опыт и, основываясь на нем, добился открытия десяти вечерних колледжей.

— Это только начало. В дальнейшем мы собираемся расширить вечернее обучение.

Вице-консул Яблоновский сопровождает нас в этой поездке. Он в отличных отношениях с Сундаравадивелу, тем более, что связан с ним, так сказать, почти родственными узами; жена Яблоновского преподает русский язык в этом университете.

Оказывается, до нас здесь побывала наша делегация из Туркмении. По каким-то причинам они не успели вручить доктору свой подарок, и теперь Яблоновский догадливо сочетал нашу поездку с вручением туркменского подарка. Как говорится у казахов, и к теще съезжу, и стригунка объезжу.

Ну что ж, нам приходится волей-неволей сыграть роль туркменов. Фотографируемся вместе с доктором, облачившимся в туркменский подарок — красный чапан, широкий пояс, мохнатую белую баранью шапку. Грешно не запечатлеть такой исторический момент, хотя бы даже несколько извратив истину. Да и грех невелик, ведь живем-то с туркменами под одним большим шанраком[1]...

* * *

Города, как и люди, имеют свои собственные неповторимые лица. Мадрас — это аккуратист, может быть, даже немного педант, что не мешает ему быть мечтателем, любителем поэзии.

Вот ведь и здесь жарко, даже куда жарче, чем в Бенаресе и Калькутте, но никто не ленится наводить чистоту. Двух-трех — максимум четырехэтажные аккуратные беленькие домики чинно выстроились вдоль безупречно опрятных улиц. Здесь нет хаотического нагромождения домов, обросших разными пристройками, клетушками, лавчонками. И дома не толпятся у самой воды, а стоят на определенном расстоянии от моря, словно боятся замочить подол.

Мы мчимся по асфальтовой дороге, проложенной по песчаному берегу между городом и морем. Море спасительно обдает нас своим дыханием, облегчая неправдоподобную жарынь. Едем благополучно. Ни заторов, ни пробок. Вообще в этом городе нет того безумного потока людей, который мы стали уже было считать непременным атрибутом индийского городского пейзажа. Конечно, и здесь народу на улицах много, очень много. Но нет всеобщей спешки и суетни. Беспрестанно, но ровно течет поток машин и людей, точно спокойная, умеренная река.

Вдоль берега, на одинаковом расстоянии один от другого, выстроились памятники писателям (главным образом — поэтам) тамильского народа. Среди них есть и памятник женщине-поэту. Я считаю монументы. Насчитываю около десяти. Думаю о том, что, наверно, надо бы гораздо больше, что поэтическое видение мира — это вообще индийская национальная черта. Сам по себе индуизм — это религия поэтов и философов. Недаром две величественные поэмы «Махабхарата» и «Рамаяна» являются священным писанием индуизма, недаром целая система взаимосвязанных поэтических сказаний, эпических поэм и назидательных песен-молитв и составляет, собственно, основу народных верований.

Вечно юношеское душевное горение этого народа, глубокая человечность всего мировоззрения ставят в этой стране поэзию на такой высокий пьедестал. Смотрю на каменные изваяния, казалось бы, таинственные для путника из далекой страны, и, как ни странно, ощущаю родственную связь с гармонией этого народа, с его песней, запечатленной в этом камне.

Пораздумав, я начинаю понимать, откуда взялось такое неожиданное ощущение родства. Ведь и у казахов поэзия проникает в душу и плоть народной жизни. И у казахов нет имени более почетного, чем поэт. И в этом сходстве раскрывается общность культурного богатства, раскрывается, в конечном счете, солидарность людей. Я думаю о том, что хотя в каждой национальной культуре важно ее отличие от других, ее своеобразие, но, с другой стороны, есть большая радость и в том, чтобы отыскивать в неизвестном — знакомое, в непонятном — близкое и родное.