Избранное в двух томах

Гражданской позиции Твардовского специально никто не учил. Вернее, учила сама жизнь. Поэтому, наверное (или, точнее, в том числе и поэтому), она и

была у него сложена так нерушимо крепко. Не представляю себе сил, которые

могли бы деформировать убеждения Александра Трифоновича о том, «что такое

хорошо и что такое плохо».

. .Последний раз я видел Александра Трифоновича в августе 70-го года —

совсем незадолго до того, как он тяжко заболел — и так уже больше и не встал.

Дело было на даче в Пахре. Александр Трифонович был бодр, в хорошем (по

крайней мере, внешне) настроении. На столе у него лежали листки с рукописным

текстом, обильно исчерканным правкой. Пили чай,

467

разговаривали. Большой черный пес, живший на даче, почему-то отнесся ко мне

с доверием и даже с симпатией — факт сам по себе мало существенный, но надо

было видеть, как он обрадовал Александра Трифоновича! Почему? Не знаю, но

показалось мне, что, живя в нашем сложном, насыщенном конфликтами мире и, наверное, изрядно приустав от него, Александр Трифонович испытывал

удовлетворение от всяких контактов душевных — пусть даже контактов между

существами двуногими и четвероногими. . А может быть, я тут что-то усложняю

и вижу некую психологию там, где ее, в общем-то, и не было. Вижу потому, что, как и все, отдаю себе отчет в том, насколько трудны и морально напряжены были

последние годы жизни Александра Трифоновича.

В технологии металлов есть такое понятие — испытание на твердость. Не

всякая деталь это выдерживает. Тем более, выдерживает это испытание далеко не

всякий человек.

Твардовский — выдержал, как, пожалуй, никто другой в нашей сложной

действительности.

МЕНЯЛСЯ — И ОСТАВАЛСЯ СОБОЙ

В маленькой, тесной комнатушке двухэтажного деревянного дома на

Садовой-Триумфальной улице (там, где сейчас стоит блок из трех высоких

зданий на общем стилобате, в котором размещены магазины «Советская музыка»

и «Диета») в середине тридцатых годов собиралась веселая компания молодежи.

Хозяева этой комнатушки — студент одного из первых наборов Литературного

института, мой школьный товарищ Леонид Кацнельсон, восемь лет спустя

погибший на войне, и его жена, тоже студентка Литинститута, Татьяна

Стрешнева — собирали у себя (впрочем, тут слово «собирали» не очень точно

соответствует действительности: компания собиралась как-то стихийно, сама

собой) людей самых разных профессий и жизненных путей. Был среди нас

молодой инженер, буду-

468

щий видный конструктор Алексей Флёров, был начинающий авиатор — я, были

и другие, как сказали бы сейчас, «физики». Но преобладали, естественно,

«лирики» — товарищи Лёни по Литературному институту Михаил Матусовский,

Александр Раскин, Ян Сашин и Константин Симонов.

Компания, повторяю, была очень веселая. Способствовало этому, конечно, прежде всего то, что каждому из нас было чуть больше двадцати лет от роду. Мы

не очень задумывались о будущем — ничто в нашем, не очень зрелом, сознании

не предвещало ни тех тяжких испытаний, которые обрушились на нас в конце

тридцатых годов, ни предстоящей большой войны. Молодые поэты и писатели, входившие в эту симпатичную компанию и в большинстве своем ставшие

впоследствии заслуженно широко известными, груза этой ожидающей их

известности ни в малой Степени не ощущали и уж, во всяком случае, никак

своего высокого предназначения перед нами, технарями, не демонстрировали.

Симонов, в то время худощавый, немного нескладный, казавшийся из-за

худощавости еще выше своего и без того достаточно гвардейского роста, поначалу произвел на меня впечатление этакого добродушного увальня. Любил, явившись в дом на Садовой, залечь на огромный, занимавший добрых

полкомнаты диван, взять к себе хозяйского фокстерьера и возиться с ним — к

полному удовольствию обоих. Ни малейших признаков столь характерных для

него в будущем организованности и деловитости молодой Симонов, по крайней

мере внешне, не проявлял. Был не очень разговорчив и хотя не уклонялся от

участия в общих беседах, но отделывался больше короткими репликами, явно

избегая длинных тирад. Мне показалось, что причиной (или одной из причин) этой его тогдашней неразговорчивости была присущая ему неважная дикция, сознание которой его как-то сковывало. Правда, нельзя было не заметить, что

реплик Кости Симонова, сколь ни лаконичны они были, его товарищи мимо ушей

не пропускают. . И все-таки поначалу я воспринимал Симонова только как

симпатичного, компанейского парня — не более того.

Впервые я увидел его с другой стороны через несколько месяцев после

первого знакомства, на встрече нового, 37-го года (о том, насколько одиозной

станет

469

эта цифра, мы, естественно, не подозревали и подозревать не могли). Встречали

вскладчину, не помню уж в чьей квартире, в большом сером доме на Солянке.