Избранное в двух томах

приземлением свое внимание, то ли ошибившись на какие-то считанные

сантиметры в оценке высоты, то ли по какой-то другой причине, сплоховал —

«дал козла».

Я в коварном молчании затаился в своей кабине, с интересом ожидая

дальнейших комментариев нашего придирчивого руководителя. Но «старик» не

растерялся. Он, как обычно, полуобернул ко мне свой бронзовый профиль и

бодро крикнул:

— Видал? Вот так не надо летать!

Весь заготовленный мной перечень ехидных вопросов, как говорится, замкнулся на массу. Взять Фролыча голыми руками не удалось.

* * *

Летать в качестве экспериментатора-наблюдателя я начал еще за несколько

месяцев до моего собственного эксперимента.

Правда, первый блин получился комом. Я хорошо запомнил этот полет, во-первых, потому, что он был первым, а во-вторых, по той простой причине, что

достопочтенные коллеги довольно долго и охотно напоминали мне о нем.

По заданию мы должны были выполнить серию планирований и

пикирований под разными углами и на разных скоростях на одном из наиболее

удачных в истории нашей авиации самолетов — скоростном бомбардировщике

АНТ-40. В кабине летчика занял свое место «а штурвалом Н. С. Рыбко, в

кормовой кабине

64

поместился ведущий инженер по этому испытанию А. С. Качанов, а в носовой

место было предоставлено мне. Я должен был после начала очередного

планирования или пикирования смотреть, не спуская глаз, на высотомер. На

определенной высоте следовало включить секундомер, на другой, также заданной

заранее, выключить его, а во время набора высоты до исходной точки

следующего режима записать показания секундомера и вернуть стрелку в нулевое

положение.

Сегодня едва ли не все, что делали полвека назад наблюдатели-экспериментаторы, выполняет самопишущая, а иногда даже передающая текущие

значения измеряемых параметров на землю аппаратура. Тем не менее

наблюдатели на борту всех испытуемых летательных аппаратов, где можно

выкроить место для них, по сей день сохранились: самописцы самописцами, а

живой человеческий глаз и тем более толковая человеческая голова — это всегда

невредно.

Но вернемся к моему примечательному дебюту в роли наблюдателя.

Сам я, как летчик, ко дню этого полета еще только начинал самостоятельно

летать на «Р-пятом». Поэтому, помню, ощущение полета на скоростной по тому

времени машине — мелкий зуд обшивки, металлический звон работающих

моторов, непривычно широкий, «балконный» обзор из носовой кабины, стремительное перемещение по циферблату стрелки высотомера, даже

непривычное поведение самолета при попадании в возмущенные слои воздуха —

резкое вздрагивание вместо раскачки с крыла на крыло — полностью захватило

меня.Не успел я оглянуться, как исходная высота начала первого режима была

набрана, шум моторов стих, и самолет плавно заскользил вниз. В переговорном

аппарате раздалась отрывистая команда Рыбко:

— Есть режим!

Я, как было детально продумано еще на земле, впился глазами в высотомер, начал щелкать секундомером, писать в планшет, снова щелкать, опять писать —

словом, включился в работу.

К концу полета я был мокрым как мышь, но преисполнен горделивого

сознания, что ничего не пропустил, все успел и, следовательно, успешно

справился с первым в своей жизни — пусть пока в качестве наблюдателя —

летно-испытательным заданием.

65

Однако на земле меня ожидало горькое разочарование. Мои замеры никак не

согласовывались ни с записями Качанова, ни с элементарным здравым смыслом.

На пикировании скорость снижения получилась у меня меньшей, чем на

планировании, экспериментальные же точки на графике не выстраивались в

плавную линию, а являли собой картину, напоминавшую звездное небо.

Детальный анализ возможных причин столь загадочного поведения этих упрямых

точек привел в конце концов к весьма конфузному для меня результату: оказалось, что я просто-напросто.. не завел секундомер. Его предыдущий завод

был уже на последнем издыхании, но не кончился полностью. Поэтому злодей

секундомер, будучи включен, не оставался на нуле — это я уж как-нибудь

заметил бы!— а лениво плелся, то останавливаясь, то вновь отсчитывая секунды, и, естественно, показывал совсем не то, что следовало.

Горделивого сознания успешного начала испытательной работы как не

бывало.

В довершение всего Коля Рыбко, а за ним и все желающие (таковых

оказалось гораздо больше, чем хотелось бы) приступили к развернутому анализу

как моей деятельности в данном конкретном полете, так и вообще тех жалких

перспектив в жизни, которые, по их глубокому убеждению, только и могли

оставаться у такого вконец скомпрометировавшего себя человека, как я.

И лишь Чернавский, не выдержав моего убитого вида, изрек: