Избранные письма. Том 1

Посмотрите на исполнение Книппер Маши в «Трех сестрах», Савицкой в той же пьесе, Артема в «Вишневом саде», Лужского во всех его ролях, Германовой в «Сочельнике» («Бранд»), Станиславского в Фамусове, Вишневского в «Дяде Ване», и Вы увидите, что между первыми представлениями и теперь — целая пропасть. А «Горе от ума»! Только со второго сезона, после 40-го представления — это une vraie comйdie[1094], истинный гротеск. И несмотря на многие недочеты, это — великолепный спектакль.

Я говорю, что безапелляционные рецензии о первом представлении есть зло театра, потому что они, эти рецензии, {471} соблазняют малодушных. Они тянут на то, чтобы первые представления были законченными, и заставляют отказываться от трудных задач. Рецензенты с такой точкой зрения тянут театр на сезонную забаву и тем губят продолжительность жизни театральных представлений. Если бы Художественный театр не был так мужествен в этом соблазне, от него уже ничего бы не осталось. А разве его сила в премьерах, имевших большой успех? Разве его сила в первом абонементе? Даже смешно подумать об этом. Его сила в тех 10 – 80 – 100 тысячах людей, которые смотрят истинно художественные 70-е и 100-е представления. Вот для кого работает театр и вот почему он силен. А не для вас, первого абонемента. Когда Художественный театр ставит, он думает о том, что пьеса должна идти 100 раз, а не о том, что она пойдет в первый абонемент.

Эта последняя мысль только отравляет работу, не придавая ей малейшей помощи.

У Корша могут думать только о том, чтобы угодить первой публике. И в Малом на этом гибнут, становясь рабами первой публики и потом, из раза в раз, остывая к своему труду. Да и как не остыть, раз задачи так легко осуществляются. Только сложные задачи поддерживают работоспособность.

Поэтому Ваша задача — оценить постановку в ее элементах. Заложены ли в нее элементы развития, невзирая на недочеты, которые сами собой отпадут. Наконец, укажите, что должно отпасть, над чем надо работать при следующих спектаклях.

В «Росмерсхольме» не было элементов живучести. Можно было прямо и сказать, что это дитя — мертворожденное[1095]. Но относительно «Ревизора» это неправда. Это как раз та пьеса, которая еще долго будет расти.

Вот что мне захотелось вдруг сказать Вам.

Ваш

В. Немирович-Данченко

{472} 228. В. А. Салтыкову[1096]

1908 г. Москва

В труппу артистов приема сейчас нет. Но дирекция охотно предлагает Вам вступить в состав «сотрудников театра»[1097]. Это предложение не должно Вас смущать. Дирекция театра хочет создать в предстоящем году кадр истинных сотрудников — не просто пришедших с ветру, неопытных и неумелых, а уже прошедших известную школу и не попавших в труппу или за неимением свободных мест, или потому, что еще не вполне выяснилось их артистическое развитие. Так и оканчивающим в нынешнем году курсы будет предложено вступить в состав таких сотрудников. Сюда же поступят и некоторые из оканчивающих другие школы. Наконец, это не мешает и сравнительно порядочному жалованью. Мы Вам можем предложить 50 руб. в месяц (сезон). Жму Вашу руку.

Вл. Немирович-Данченко

229. В. И. Качалову[1098]

1908 (?) г.

Дорогой Василий Иванович!

Мы, конечно, будем еще разговаривать. А пока набрасываю на письмо — не столько мысль, сколько чувство…

Вчера, казалось, я все-таки не очень удивился тому, что слухи имеют основания. Но чем дальше — ночь, сегодняшнее утро, — тем больше в моей душе вырастало это что-то надвигающееся, тяжелое, грустное, почти мрачное… Не могу определить[1099].

Один из близких заболевает. Ну, пустяки — что у него там может быть? Пустяки? Немножко нервы, недоспал… Примет валерьяно-эфирные капли. И легкомысленно все живут дальше, день за день… А близкий все болен… Послушайте, с ним что-то неладное… Ну, вот вздор! С чего ему болеть? И вдруг, в одно скверное утро, доктор говорит, что у больного {473} грудная жаба, от непоправимого переутомления. И вдруг становится страшно…

Вот приблизительно так.

Я считаю Вас в труппе актером самым близким моей душе. Перед всеми я — в то или другое время — делился наиболее благородными движениями моего ума, но с одними — как учитель, с другими даже с каким-то стеснением, точно стыдясь за то, что мысль моя слишком возвышенна, слишком благородна… С Вишневским, например. Часто даже со Станиславским или Москвиным… Слабовольно допуская некоторое издевательство. «Левая пятка»… «Этого никто не поймет»… «Мудрите, Владимир Иванович». Третьим — и это большинство — я передавал полумысли, получувства, уверенный, что дай бог, если поймут половину… И Вы почти единственный, а среди мужчин, наверное, единственный, перед которым эта сторона моей души была всегда открыта настежь.