Избранные письма. Том 2

Тут около 40 кинематографических «компаний». Та, в которой нахожусь я, считается наиболее шикарной. Она производит не более 12 – 15 картин в год, тогда как другие, большие компании — 50 – 75. Мелких картин, таких, какие ставятся по две в сеанс, совсем не производит. В сущности, это почти механическая связь нескольких «студий» (студией называется {347} все дело, как «театр»). У Фербенкса с Мэри Пикфорд была своя, у Чаплина своя, у Барримора, у сестер Толмадж, у Свэнсон, — а потом они все объединились в это общество «United artists». Работает как следует, т. е. с исканиями нового, пожалуй, один Чаплин[737]… Вернее, работал: у него теперь процесс с женой (возмутительный по сплошному лицемерию и глупой морали), и ему не до работы. Остальные, правда, очень долго ищут сюжета, сценария, но затем играют, как бог на душу положил. Стало быть, выезжают на личном обаянии.

«Звезды»; режиссеры (directors); актеры на большие роли, актеры на маленькие: народ (extra)… Первых здесь вообще 30 – 40, вторых, я думаю, 100 (из них человек 10 – 15 знаменитых), актеров — с 200, сотрудников — тысяч 10 – 15. Эти или уже старые, их всюду зовут, или молодежь, рыскающая по студиям и агентурам за заработком и не потерявшая мечту выдвинуться. Получающих бешеные деньги очень немного. Барримор получает 7 тыс. в неделю. Если он снимается в двух картинах в году (вернее, в трех), по 12 недель, то, значит, получит около 170 тыс. (долларов!). Но это не все: он еще участвует в дивиденде, а это — главный его доход. Но таких не наберется и десятка «звезд». А «extra» получают maximum 10 долларов за день. Причем проработают неделю, другую, а затем — опять бегают, ищут работы. Главнейшие расходы идут на обстановку, которая выполняется со сказочной роскошью и с изумительной скоростью. Есть «студии», где, например, сделана вся площадь с храмом Notre Dame, есть целые улицы разных городов, длинные, широкие, дома многоэтажные, есть колоссальные корабли… Недавно снимали Венецию, и весь ее кусок с Canale grande и частью Дворца дожей был налицо — и шныряли гондолы в огромном количестве и т. д. Натурализм царит, как нигде (это оправдывается фотографичностью искусства), но и искусство актера и, еще более, содержание — на низкой ступени.

На какие-нибудь реформы толкнуть здесь нелегко: на что им? Их хвалят, им платят! Но, кажется, мне удается сдвинуть с места… Однако это требует времени. Хотя я и не ставил себе больших целей здесь, но печать, как европейская (Берлин {348} и Париж), так и особенно нью-йоркская, ждет от моего приезда в Голливуд интересных результатов…

Пока что я добился, что мой патрон не побоится рискнуть картиной со мной, с несколько новыми подходами, с «психологией» и т. д. И случай подошел. Но все это — длительно![738]

До сих пор я очень мало что делал. Больше учился фотографии. И очень много смотрел и думал. Я ведь до приезда сюда вообще мало посещал синематографы. Тут мне вертели по две, по три картины в день, чтоб я перезнакомился с ними.

Впоследствии расскажу, как пойдут дела…

… Хочу послать тебе скорее письмо, поэтому бросаю.

Крепко и нежно целую тебя.

Целую всех, тебя в доме окружающих, начиная с Маруси, и всех «наших».

И привет всем, кто меня не забывает по-хорошему.

Твой Вл. Немирович-Данченко

429. А. В. Луначарскому[739]

Февраль, 1927 г. Голливуд

Я Вам писал два раза, но оба письма остались непосланными. То я боялся поставить Вас в неловкое положение, как Наркома, то колебался в Вашем отношении ко мне. Теперь Ваше письмецо разрешило эти колебания. Я его получил уже с неделю, но прохворал это время. Поэтому пишу с опозданием.

Мне кажется, если б я с Вами встретился, то проговорил бы много-много часов.

Поездки Музыкальной студии я уже, конечно, не буду касаться. В своем отчете я старался рассказать о ней со всей полнотой. Признаюсь, мне даже грустно, что этот отчет остался, кажется, вообще не прочитанным. По-моему, в нем было много очень интересного и очень назидательного.

После того — победа Экскузовича в вопросе о театре для Музыкальной студии и мое столкновение с так называемыми «стариками» МХАТа. Оно нанесло мне раны, до сих пор не {349} зажившие, — и моральную, и артистическую. Я уверен, что Вы знаете, в чем дело, но, к сожалению, уверен также в том, что Вы знаете не в настоящем освещении. Но Вы можете поверить, что я до сих пор то и дело проснусь и ворочаюсь среди ночи с тем чувством глубокой обиды, которое бессилен утишить. И не знаю, какая рана сильнее — моральная или артистическая, — потому что я должен был поставить крест на созревших замыслах как раз в то время, когда после шести лет весь живой материал был готов[740].

Огромное Вам спасибо за все, что было за это время непосредственно или косвенно от Вас, и в смысле ликвидации поездки, и в смысле разрешения мне вернуться назад в Америку.