Избранные письма. Том 2

С этой пьесой дело обстоит серьезнее, чем может показаться. В том виде, как она сейчас, ею заниматься не стоит. Можно, конечно, хорошо поработать, можно умело выудить из нее все, что в ней есть заманчивого, можно добиться недурного сезонного успеха. Но ведь решили мы такими делами не заниматься! И если уж идти по этому пути, то интереснее работать над «Самсоном» Андреева. Там и пьеса готовая, то есть автор сделал все, что мог, и роли готовые, и пьеса боевая. И наверняка не на один сезон, а хоть на два, а самое главное — там автор честен и искренен. Здесь же я не могу отделаться от привкуса спекуляции возвышенными идеями. Это какая-то особенная спекуляция, не просто откровенно шарлатанская, не грубая, но липкая, изворотливая. У автора в мыслях, в самом деле, имеются все эти идеи о боге, о необходимости его, о «радости разрушения», но он не находит нужным сам пережить и перестрадать их, а требует, чтоб их пережили и перестрадали актеры. Он не считает себя обязанным «заражать» актеров. От большой начитанности, от своих религиозно-философских споров он хочет демонстрировать через театр свои временные взгляды и хочет уютно, комфортабельно сесть в кресло и командовать: актеры, страдайте! актеры, верьте в бога!

{178}

У него есть и настоящий талант в целом ряде сцен, это — от искусства, актеры могут заразиться ими. И, в сущности, автор сам по-настоящему живет и радуется в этих сценах. Но по своему положению перед Синодом, перед попами, перед оппонентами из Религиозно-философского общества, наконец, перед революционным движением, ему не подобает оставаться только художником — это, мол, низменно, ему надо быть пророком, учителем, и вместо того, чтобы пользоваться театром, как служением прекрасному, он желает эксплуатировать прекрасное для своих общественных задач. И для этого мы должны отказываться от нашего «святого».

Я хочу поставить вопрос так: или Мережковский в своих пьесах пойдет по естественному пути искусства, и тогда он нам будет писать хорошие пьесы, или пусть себе отдает свои пьесы в другой театр! Но для этого надо поставить его лицом к лицу с нашим искусством.

Я планировал так: подождать Вашего приезда и всем сообща, без Мережковского, посвятить две‑три беседы его пьесе и всем тем коренным для нашего дела вопросам, которые тут захватываются. А затем пригласить его и вступить с ним в генеральное по поводу его пьесы и его требований собеседование. Вот это нас заражает, а к этому мы остаемся холодны, и не потому холодны, что мы пошляки, а потому, что Вы сами не верите в то, что проповедуете. Мы не оставались бы холодны, даже если бы Вы проповедовали ложь, но надо, чтобы Вы были горячо убеждены в этой лжи, мы бы Вам поверили и пошли за Вами.

Такая беседа заставила бы его, как художника, кое-что, однако важное, переписать.

Если же я просто примусь за пьесу, обычным порядком, то вся наша работа опять обратится в «перекрашиванье собак в еноты». Пора бы и кончить с такими занятиями.

И замечательно, что если бы пьеса была законченно-убежденная, то я не боялся бы недочетов в исполнении, было бы не ярко, но верно, правдиво. А в таком виде пьесы мне надо укрываться за Качалова или других.

Теперь Вы поймете, почему я колеблюсь сразу приступить к «Романтикам». Может быть, я подготовлю других к беседам {179}

совместно с Вами, Качаловым, Марьей Петровной, Ольгой Леонардовной[350], а может быть, отложу.

Наши беседы будут для нас, во всяком случае, в высокой степени полезны. Они объединят нас в наших главнейших, внутренних стремлениях, может быть, и помогут устранению многих коренных несогласий между нами самими.

Не знаю, как Вам, но мне все это представляется и важным и очень своевременным. Мы несомненно на пороге репертуарной реформы, вернее даже, не реформы репертуара (потому что репертуар возвышенных идей у нас всегда был), а утверждения таких сценических переживаний, в которых искренность и простота направлялись бы в сторону возвышенных чувств и идей. Если в среде наших актеров есть для этого благодарная почва, то мы преодолеем тот мелочный натурализм, который заел нас, и наше искусство станет достойно переживаемых эпох. Театр не призван ни учительствовать, ни проповедовать — только радовать. Но радости того театра, который общество считает одним из лучших своих просветительных учреждений, должны звучать призывом к лучшему. Без этого призыва к лучшему театр в даваемых им радостях не возвышается над уровнем мещанских удовольствий и не заслуживает не только поклонения, но хотя бы топлива не в очередь[351].

Надо, чтоб наш колокол не был потонувшим[352].