Избранные произведения

Итак, наша парочка вышла на берег озера Кавагути. Светлая водная гладь была спокойна и безмятежна. Зайчиха сразу же взялась за дело и принялась месить глину, намереваясь смастерить из нее хорошую, крепкую лодку. Барсук же, приговаривая: «Ах как мне неудобно, ты уж меня прости», — бродил но берегу в поисках пищи. К вечеру, когда подул ветерок, и на поверхность озера набежала легкая рябь, на воду была наконец спущена лодка из глины — глянцевитая, с металлическим блеском.

— Что ж, прекрасно, — проскрипел Барсук и поспешил загрузить в лодку коробку с едой величиной с добрую цистерну. — Ловкая ты девочка, не успел оглянуться, а у тебя уже и лодочка готова. Да какая славная. Ну и мастерица! — неуклюже подлизывался к Зайчихе Барсук, и мысли его невольно приняли более практическое направление. «Вот счастье-то, — думал он, — заполучить такую работницу себе в жены. Лучшей жизни и не придумаешь: жена работает, не покладая рук, я — развлекаюсь в свое удовольствие». Твердо решив держаться Зайчихи и, что бы ни случилось, не упускать ее из виду. Барсук вошел в лодку.

— Ты и гребешь, наверное, прекрасно. Я, например, нельзя сказать, чтоб не умел... Хм, да... Гребец-то я прекрасный, но нынче предпочел бы полюбоваться искусством моей милой женушки. — Барсук все больше наглел и стал забываться. — Я, знаешь ли, когда-то считался мастером гребли, был даже своего рода чемпионом, но сейчас, видишь ли, мне больше по душе прикорнуть вот здесь, на дне лодки и смотреть тихонечко вокруг. Если ты не возражаешь привяжи нос моей лодки к корме твоей. Пусть они плывут себе дружно, тесно прижавшись друг к другу. А коль тонуть, так вместе, — жеманно просюсюкал он, потом завалился на дно своей глиняной лодки и задремал.

Когда Барсук попросил связать обе лодки. Зайчиха встревожилась и испытующе посмотрела на него — неужели этот болван догадался? — но тут же успокоилась, увидев, что он спокойно лежит, ухмыляясь своим слюнявым похотливым ртом, и, кажется, уже видит сны. «Разбуди меня, если карась попадется. Ну и молодчина же эта девчонка. А мне-то уже тридцать семь, да...» — бормотал он во сне. Расхохотавшись, Зайчиха привязала лодку Барсука к своей и резво забила веслами по воде. Лодки отплыли от берега.

Сосновый бор на острове Угасима пламенел в лучах заходящего солнца. Автор не хочет демонстрировать перед читателем свою эрудицию, однако полагает своим долгом заметить, что, по некоторым имеющимся у него сведениям, именно этот бор изображен на коробке сигарет «Сикисима». Мне сообщил об этом человек, на которого вполне можно положиться, так что читатель имеет основания считать это достоверным фактом. Правда, в наши дни сигареты «Сикисима» стали большой редкостью, так что молодым читателям это название, скорее всего, ни о чем не говорит. Да, пожалуй, мое желание показать свою осведомленность в данном случае не очень уместно. Впрочем, подобные желания вообще редко приводят к чему-то хорошему, скорее, наоборот. В лучшем случае, прочитав эти слова, читатели, которым перевалило за четвертый десяток, с легким вздохом вспомнят эти сосны в связи с какой-нибудь гейшей и лениво зевнут.

Так вот, Зайчиха любовалась вечерним пейзажем.

— Ах, как красиво, — шептала она.

Это-то и представляется мне едва ли не самым удивительным. Не думаю, чтобы какой-нибудь отъявленный злодей мог похвастаться подобным присутствием духа, позволяющим ему восхищаться красотами природы за минуту до совершения тяжкого преступления. Однако эта шестнадцатилетняя девственница, прищурив глаза, невозмутимо созерцала вечерний остров. Вот уж действительно — от наивности до злодейства один шаг. Я настоятельно призываю к осторожности мужчин, которые, любуясь не знающей забот своенравной девственницей, восторгаются ее притворной беззащитностью, отвратительной манерностью и, брызгая слюной, толкуют о «чистоте юности». Эта пресловутая чистота юности почему-то* всегда представляется мне чем-то вроде необузданной пляски дикарей, сумятицей неосознанных ощущений, ее кровожадность соседствует с умилением. Я бы сравнил ее с пеной в кружке пива и не знаю, есть ли в мире что-нибудь опаснее. Человека, у которого чувственные ощущения подавляют соображения этического порядка, мы называем обычно слабоумным или говорим, что в него вселился бес.