Избранные произведения. Том II

В конце концов Мирон изобрел ретроактивный метод учета — он называл его «усреднением по вдохновению». Его упрощенная система позволяла получать определенные результаты, хотя исходные данные в ней носили скорее интуитивный и даже произвольный характер. Руководствуясь этим методом, Мирон заменял иероглифы Крима воображаемыми суммами, каковые он корректировал до тех пор, пока они не позволяли получить надлежащее значение. Таким образом Мирон восстановил какую-то видимость порядка в учетных книгах, хотя не мог гарантировать абсолютную достоверность записей. Мало-помалу он обнаружил, что точность цифр не имела особого значения постольку, поскольку цифры были указаны четким и уверенным почерком и в общей сложности позволяли подвести осмысленно выглядевший итог и согласовать счета. Капитан Малуф периодически пытался проверять учетные записи, но процессы, применявшиеся Кримом, превосходили его понимание. Теперь, просматривая «вдохновенные» цифры Мирона, снабженные удобопонятными краткими пояснениями, капитан был вполне удовлетворен.

Дни проходили за днями, и Мирон все ближе знакомился со своими коллегами-астронавтами. Шватцендейл оказался, по ближайшем рассмотрении, стихийно непосредственной, непостоянной личностью с необузданным воображением, полной сюрпризов и вызывающих изумление способностей. Рядом с ним Винго выглядел человеком спокойным, методичным, склонным к глубокомыслию. С первого взгляда Шватцендейл производил впечатление мошенника привлекательной наружности, но с сомнительными привычками. Его сердцевидная физиономия с треугольным выступом волос на лбу и словно светящимися прозрачными глазами нередко побуждала незнакомцев принимать его за томного молодого эстета, даже за сибарита. Такое представление нисколько не соответствовало действительности. По сути дела, Шватцендейл был человеком дерзким, непоседливым, с расточительными привычками и сумасбродными настроениями. Он спешил по жизни вприпрыжку, как ребенок, никогда не испытывая ни малейшего смущения. К практическим обязанностям инженера-механика Шватцендейл относился с презрительной яростью, как если бы это занятие было недостойно серьезного внимания со стороны человека с изящными вкусами и блестящим интеллектом — то есть такого, как он. В том, что касалось самооценки, Шватцендейл был одновременно тщеславен и романтически наивен; он воображал себя азартным игроком и благородным искателем приключений.

Время от времени Винго отзывался о выходках Шватцендейла с почтительным ужасом, смешанным с восхищением и неодобрением. Будучи полной противоположностью механику, Винго — низенький, полный, голубоглазый, с редкими прядями светлых волос, ничуть не прикрывавших розовую лысину — был мягок и дружелюбен, всегда готов проявить сочувствие. Он страстно коллекционировал редкости, небольшие антикварные безделушки и любопытные диковины, причем ценил в них не столько стоимость, сколько изобретательность и мастерство изготовления. Кроме того, Винго увлекался фотографированием и занимался составлением того, что он называл «подборкой настроений» — стюард надеялся когда-нибудь опубликовать большой альбом под наименованием «Карнавал Ойкумены».

Винго проявлял исключительный интерес к сравнительной метафизике — к сектам, предрассудкам, исповеданиям и трансцендентальным философским воззрениям, с бесконечным разнообразием каковых он неизбежно сталкивался по мере того, как «Гликка» порхала с планеты на планету. Оказавшись в том или ином незнакомом месте, он непременно уделял внимание местным мистическим верованиям. Шватцендейл осуждал в нем эту склонность:

«Винго, ты зря тратишь время! Все они говорят одну и ту же чушь разными словами, причем все, чего они от тебя хотят — денег, больше денег и еще больше денег! Какой смысл разбираться в этой болтовне? Во всей Вселенной нет ничего глупее и постыднее религиозного юродства и ханжества».

«Ты во многом прав, — признавал Винго. — Тем не менее, разве не существует вероятность того, что одно из вероучений в самом деле определяет смысл и назначение космоса? Если мы упустим такую возможность, мы так никогда и не узнáем, чтó есть истина».

«В теории все может быть, — ворчал Шватцендейл. — На практике у тебя нет никаких шансов».

Винго покачивал в воздухе розовым указательным пальцем: «Не скажи! Ни в чем нельзя быть уверенным на сто процентов. Откуда ты знаешь, что не просчитался? Тот, кто не играет, не выигрывает».

«Одними рассуждениями ничего не добьешься! — рычал Шватцендейл. — Сколько бы ты ни играл, тысячу раз или тысячу тысяч раз, ты останешься с носом, если у тебя нет никаких шансов!»

«Я проверю математическую достоверность твоего расчета, — с печальной улыбкой отзывался Винго. — Может быть, ты в чем-то ошибаешься».

Шватцендейл не мог не согласиться с тем, что такая вероятность существовала, даже если она была пренебрежимо мала — и на этом спор заканчивался.