Избранные произведения в 2-х томах. Том 2

— Передаю слово господину прокурору Глобке, — заявил бургомистр. Прокурор Глобке, пряча в высоком парадном воротнике своё по-лисьему узкое лицо, подошёл к микрофону. Роман Шамрай в школе учил немецкий язык без особого энтузиазма. От того времени остались в памяти, всего несколько слов и стихотворений. Но и они пригодились, когда пришлось оказаться в Германии. Пленные обучаются языкам удивительно быстро, Они владеют сотней самых необходимых слов, зачастую не зная, из какого языка они взяты. Все их чувства, в том числе и память, всегда обострены до крайней степени. В лагерях, где заключены люди разных национальностей, новички уже через месяц начинают говорить на этом удивительном лагерном языке.

Из краткой, но грозной по интонации речи прокурора Роман понял, что сейчас покарают трёх немок. Они изменили своему важнейшему долгу — не соблюли чистоту немецкой крови: вступили в преступную плотскую связь с пленными поляками, забеременели от них и вскоре родят расово неполноценных детей. Любовников женщин сейчас публично казнят, чтобы и впредь никому не повадно было посягнуть на чистоту немецкой расы.

Шамрай представил себе тихую немецкую ферму, из которой уже давно ушёл на фронт хозяин, дебелую немку, захлёбывающуюся от жизненной силы, и молодого пленного поляка, батрака. Он ночует на сеновале. Ему можно приказать всё что угодно. Его можно казнить, если он проявит хоть малейшую непокорность. Он работает с утра до ночи, но, должно быть, тоже не сразу засыпает на своём сеновале, потому что в Германии стоит зелёная, пахнущая цветами бузины весна. Поляк совсем молодой и красивый, как писаный. Сначала хозяйка не обращает на него внимания. Это не человек — он раб. Но проходит какое-то время, и образ поляка всё чаще и чаще приходит в истосковавшиеся сны одинокой женщины. Мужа её забрали на фронт сразу после свадьбы.

Ещё сама не догадываясь почему, она начинает немного лучше кормить пленного. Она ещё ничего не решила, у неё пока нет никаких намерений… А потом желание определяется более чётко, женщина уже не может спокойно лежать в своей постели, под жаркими пуховыми перинами, и выходит во двор. Нечего и думать, чтобы поляк отважился сам сделать первый шаг. Это равносильно смерти.

И вот, борясь с собой, со своей арийской гордостью, она идёт к сеновалу.

Яркий лунный свет заливает подворье, тени прячут хорошо знакомые предметы, но в последний момент она пугается, возвращаясь на крыльцо, заставляет себя подождать, пока с неба не исчезнет серебряный месяц.

Она выдерживает две-три ночи, а потом снова выходит. На подворье темнота, и она идёт как во сне, уже не обращая внимания на опасность.

По шаткой лестнице поднимается она на сеновал. Парень не спит. Он уже всё давно понял, он ждёт. И она берёт любимого в тепло мягких красных перин, где пряно пахнет сладким женским потом.

Месяц проходит за месяцем, по тихой окраине чёрной гадюкой начинают ползти слухи. И, конечно, на ферму приходит полицейский. Скрыть уже ничего невозможно.

А может, это было совсем иначе?

Может, встретились двое, парень и девушка, встретились где-то у речки, в лунном сиянии, и полюбили друг друга, не думая о том, у кого какая кровь…

С балкона ратуши прозвучала команда. Через боковую улочку в окружении десятка солдат на площадь вышли три беременные женщины. Даже просторные чёрные платья, почти плащи, уже не могли скрыть этого. Каждая взошла на помост и села на стул лицом к виселице. Все три простоволосые, две белокурые и одна шатенка. Косы распущены, и волосы свободно и обильно закрывают плечи, и в том, как они беспомощно свисают на грудь, спину женщин, есть что-то очень печальное.

Две женщины, по всей видимости, простые крестьянки, круглолицые, загоревшие на весеннем солнце, большие и сильные, привычные к любой работе.

Лицо третьей женщины тонкое, продолговатое, с ровным носом и большими светлыми глазами. Поникшие плечи, скорбно склонённые головы выражают покорность судьбе.

Романа Шамрая больше всего интересовала толпа на площади. «Благородные» страсти здесь разгорались всё сильнее. Какие-то перезревшие мегеры с злобно вытаращенными глазами рвались к помосту, требуя самосуда, и солдаты грубо и насмешливо отталкивали их, не упуская случая поддать им слегка тумака. Мужчина в зелёной шляпе с петушиным пером и в коротких баварских засаленных (высший шик!) кожаных штанах громогласно настаивал, чтобы этих «шлюх» повесили рядом с их польскими самцами.

Снова послышалась команда, и трое ловких эсэсовцев с электрическими машинками, которыми стригут овец, проворно вскочили на помосты. Длинные чёрные провода от них тянулись к ратуше. Машинки зажужжали, как лютые, от крови пьяные осы.

В самом центре, в сердце изысканно-цивилизованной Европы должно было произойти нечто нечеловеческое, дикое.