Избранные произведения в двух томах. Том 2

— Слово имеет Нина Викторовна Ляшук, старший научный сотрудник ВНИГРИ, Ленинград…

Она направилась не к трибуне, а к карте.

И покуда она шла, Хохлов украдкой проводил ее взглядом.

На ней был костюм из белой чесучи, строгий и прямой, заставлявший лишь догадываться о талии, но ладно и явственно обтягивавший бедра. Тонкие чулки без шва делали ноги еще обнаженней, чем была бы сама нагота. Волосы собраны сзади узлом, но узел чуть расстроился, обронив на шею прядки, — а может быть, это и нарочно, из кокетства.

Платон Андреевич знал, что она выступит против него. Что она нанесет ему более тяжкие и верные удары, чем те, которые были нанесены и которые он перенес хладнокровно. Ведь ей раньше других были известны все тонкости проблемы, у нее была отличная выучка и — главное — талант.

И все же он не мог не залюбоваться ею, когда она шла мимо, не мог отвести глаз от этих полных бедер, длинных ног и нежной, почему-то совсем не тронутой летним загаром шеи.

Сколько же ей сейчас? Тогда было двадцать семь, и она к тому времени уже защитила кандидатскую; потом… да, потом был некоторый перерыв… а затем докторская. Значит, двадцать семь плюс…

— Югыдская депрессия долго считалась преимущественно областью нефтегазообразования, из которой газ и нефть мигрировали на обрамляющие ее складчатые сооружения. И здесь известную роль сыграли субъективные геологические представления Платона Андреевича Хохлова…

Она повернулась к нему, то ли извиняясь за то, что вынуждена упомянуть его имя, то ли подчеркивая, что она ведет с ним открытый научный спор, а не следует дурным примерам заушательства. При этом, глядя на него, она привычным жестом взнесла руку и поправила дужку очков.

То, что она носит очки, для него уже не было новостью. Однако этого жеста он еще не знал.

А в ту пору, когда они повстречались впервые, она еще не носила очков. Тогда она была аспиранткой. Аспиранткой того же ВНИГРИ — Научно-исследовательского геологоразведочного института. Приезжала на Печору за материалом для своей диссертации. Она пришла к нему в управление. Кратко изложила тему… что-то о тектонике Верхне-Печорского района. Была почтительна с ним, как подобает аспирантке, беседующей с доктором наук, но и достаточно независима, как это может себе позволить молодая привлекательная женщина, прибывшая из Ленинграда в таежную глухомань. Хохлову даже показалось, что ей не так уж позарез была необходима его консультация и она нанесла этот визит скорей из вежливости, поскольку тема диссертации касалась его, хохловских, владений, его геологического хозяйства.

Потом она уехала на месяц в партию Мчедели. И там произошла вторая встреча. А потом была и третья…

— Как часто мы спешим сослаться на авторитеты. Уловив аналогию между Тимано-Печорской провинцией и Русской платформой, мы сразу поминаем академика Губкина. Но ведь это, товарищи, в корне неверно! Печора живет своей жизнью, и аналогия здесь довольно рискованна…

Из глубины зала, приближаясь к сцене, кочевала ко рядам записка. Вот ее кинули на захлопнутую суфлерскую будку. Из-за кулис тотчас выскочил расторопный молодой человек в черной паре, подобрал бумажку, отдал ее председательствующему. А тот, повертев ее в руках, протянул Платону Андреевичу. На записке значилось: «Докладчику».

Хохлов развернул, прочел: «Почему в своем докладе вы умолчали о подлинных причинах, заставивших разведку топтаться в Лыжском районе? Кого вы боитесь — самого себя или призраков прошлого?»

Подписи не было. Почерк показался Хохлову знакомым… Нет, не вспомнить, мало ли он читал всяких служебных бумаг.

Платон Андреевич поднял голову, сощурясь, вгляделся в задние ряды. Но там, под нависшим балконом, было совсем темно.

— Тоня, может быть…

— Нет, не хочу.

Он ужинал на кухне, как обычно. Ему это нравилось: у газовой плиты, воплощающей ныне семейный очаг, подле холодильника, мурлыкающего домовито и ровно, а вдоль стен эти белые шкафы и полки хорошей немецкой работы, на полках эмалевые банки, тоже немецкие, но надписи по-русски: «крупа», «рис», «сахар». Тут вот никак не ошибешься, не спутаешь, тут все разложено по полкам, у каждой полки, у каждой банки свое назначение. И это — хоть это! — дает ощущение порядка, покоя… Он тут как-то яснел душой.

Однако сегодня его даже это раздражало. Из духовки воняло метаном. Занавеска на окне — после стирки, что ли, — скособочилась, стала неприлично куцей. А в довершение всего эти котлеты… Он швырнул вилку.

— Но может быть, ты… У меня есть.

— Не надо.

Она предлагала ему рюмку, а он не хотел. Слава богу, у него не было этой подоночьей привычки пить из-за плохого настроения. Или пить просто так, без толку. Пить он любил с толком.

— Ты полагаешь, что… (…это очень серьезно?).

— Ну, а ты… (…как думаешь? Что я валяю дурака?).

Так они разговаривали между собой уже много лет, отлично понимая друг друга с полуфразы, с полуслова. Это создавало известные удобства, избавляло от длиннот. И, вероятно показавшись бы непостижимым для посторонних, для них самих было совершенно естественным. Как и то, что она называла его Тоней.