Избранные произведения в одном томе

— Dites au Baron que Mademoiselle James est lâ, s’il vous plait[242], — сказала она, однако он продолжал в изумлении стоять, опасливо держа в вытянутой руке ее куртку. Тогда Роберта резко добавила: — Je suis invitée à diner[243].

— Да, мадемуазель, — ответил дворецкий и повесил куртку в стороне, так, чтобы микробы, находившиеся на ней, не перекинулись на полдюжины норковых шуб. Выходя из вестибюля, дворецкий плотно прикрыл за собой дверь.

Роберта приблизилась к зеркалу и, торопливо действуя расческой, попыталась привести в порядок напоминающие войлок клочья волос, но в этот момент на пороге распахнувшейся двери появился барон. Одетый в строгий смокинг, при виде гостьи он на какую-то долю секунды замер, но тут же тепло улыбнулся и проговорил:

— Очаровательно! Очаровательно! Очень рад, что вы смогли прийти. — Барон склонился и церемонно поцеловал Роберте руку, успев при этом рассмотреть промокшие туфли. — Надеюсь, мое приглашение не застало вас врасплох.

— Нет, но если бы я знала, что буду здесь не одна, то наверняка выбрала бы другую обувь, — чистосердечно призналась Роберта.

Барон расхохотался и крепко стиснул ее руку.

— Чепуха! Вы великолепны такая, какая вы есть. А сейчас, — он заговорщически взял Роберту под локоть, — прежде чем мы присоединимся ко всей компании, позвольте кое-что показать вам.

По отделанному деревянными панелями коридору хозяин провел ее в гостиную, где в небольшом камине пылал огонь. На противоположной стене в изящных рамках висели две написанные Робертой акварели, разделенные карандашным эскизом великого Матисса. Другая стена была отдана Сутину.

— Вам нравится? — обеспокоенно спросил барон.

Если бы Роберта сказала, какие чувства испытывает она, видя свои рисунки в окружении шедевров подлинных мастеров, то ее слова прозвучали бы как заключительные аккорды Девятой симфонии.

— Здорово, — кратко ответила она. — По-моему, здорово.

Лицо барона исказила мгновенная, почти невидимая гримаса, как если бы что-то вдруг доставило ему физическую боль. Достав из нагрудного кармана сложенный вдвое чек, он непринужденным движением вложил его в руку Роберты.

— Надеюсь, сумма не покажется вам смехотворной. Я обсудил ее с Патрини. О его комиссионных не беспокойтесь, все улажено.

С трудом отведя взгляд от акварелей, Роберта развернула чек. Первым делом она посмотрела на подпись: нужно же наконец выяснить имя барона. Однако разобрать ломаные, прыгающие буквы его почерка оказалось невозможным. При виде же проставленной на чеке суммы у Роберты расширились глаза. Двести пятьдесят новых франков! Это более пятисот долларов. Отец ежемесячно присылал ей сто восемьдесят, и их как-то хватало. «Я готова прожить во Франции целую вечность, — подумала Роберта. — Господи!»

Она почувствовала, что бледнеет; рука, державшая чек, заметно подрагивала.

— Что-нибудь не так? — с тревогой спросил барон. — Мало?

— Что вы! О такой сумме я даже не мечтала!

— Купите себе новое платье. — Окинув взглядом ее клетчатую юбку и старый свитер, барон решил, что слова его могли прозвучать довольно обидно, и тут же попытался исправить положение: — То есть поступайте с этими деньгами так, как вам заблагорассудится. А сейчас, — он вновь взял Роберту под локоть, — думаю, нас уже заждались. Но помните, если вам захочется взглянуть на свои рисунки, просто дайте мне об этом знать по телефону.

Барон учтиво провел Роберту в салон — просторный зал с развешанными по стенам картинами. Брак, Синьяк, Руо, с восхищением узнавала она. Меж предметов бесценной обстановки с изяществом двигались пары довольно пожилых, одетых в смокинги мужчин и стройных женщин, на обнаженных шеях которых поблескивали бриллианты. Негромкий, но оживленный гул голосов создавал ту волнующую, предпраздничную атмосферу, что в избранном парижском обществе достигает пика минут за пять до начала ужина.

Хозяин дома представил Роберту множеству людей, чьих имен она никогда не смогла бы повторить. Дамы дарили ее благосклонными улыбками, мужчины целовали руку. Складывалось впечатление, что для тех и других было самым обычным делом приветствовать американскую девчонку, явившуюся на званый ужин в зеленых чулках и спортивных туфлях. Двое или трое старцев весьма одобрительно отозвались об акварелях, естественно, на английском, а одна дама сказала:

— Чрезвычайно ободряет то, что американцы опять начинают писать подобным образом.

Фраза эта показалась Роберте несколько двусмысленной, но в конце концов она решила воспринять ее как похвалу.