Избранные произведения в одном томе

Настигли. Стали обходить стрельцов, прижимая их к берегу, к обрыву. Шестеро с Разиным очутились впереди, обнажили сабли.

Стрельцы сбились с маха… Сотник вырвал саблю. Еще три стрельца приготовились подороже отдать жизнь. Остальные, опустив головы, ждали смерти или милости.

— Брось саблю! — велел Степан сотнику.

Молодой, красивый сотник подумал — спрятал саблю в ножны.

— Смилуйся, батька…

— Слазь с коней.

— Смилуйся, батька! Верой служить будем.

— Верой вам теперь не смочь: дорогу на побег знаете. Я говорил вам…

Стрельцы послезали с коней, сбились в кучу. Один кинулся было к обрыву, но его тут же срубил ловкий казак.

Коней стрелецких отогнали в сторону…

Стрельцов окружили кольцом… И замелькали сабли и мягко, с тупым сочным звуком кромсали тела человеческие. И головы летели, и руки, воздетые в мольбе, никли, как плети, перерубленные…

Скоро и просто свершилась страшная расправа. Трупы побросали с обрыва.

Казаки вываживали коней, обтирали их пучками сухой травы. Потом спустились вниз по распадку к воде.

Напились сами и стали ждать, когда можно будет напоить коней.

Степан сидел на камне лицом к реке, прищурив глаз, смотрел на широкую гладь воды.

Подошел Фрол Минаев, тоже присел.

— Леонтия отпустил? — спросил.

— Отпустил, — нехотя сказал Степан, отрываясь от своих дум.

— Зря.

— Пошто?

— Раззвонит там…

— Теперь скрытничать нечего. Теперь, помоги господи, подняться, а ляжем сами. Как думаешь?

— Я-то?..

— Ты. Не виляй только, а то знаю я тебя.

— Если по правде… — Фрол помолчал, подыскивая слова.

— По правде, Фрол, по правде. Говори, не бойся.

— Я не боюсь. Немыслимое затеваешь, Степан.

— Ну?

— Никто такое не учинял.

— Мы первые будем.

— Зачем тебе?

— Гадов вывести на Руси, все ихные гумани подрать, приказы погромить — люди отдохнут. От боярства поганого.

— А чего у тебя за всех душа болит?

Степан долго молчал. Хотел сказать что-то, но посмотрел на Фрола и не сказал.

Подьячий астраханской приказной палаты Алексей Алексеев громко, внятно вычитывает воеводам:

— «Стеньку Разина с товарищами в приказную избу, выговорить им вины их против великого государя и привести их к вере в церкви по чиновной книге, что вперед им не воровать, а потом раздать их всех по московским стрелецким приказам…»

— Ай да грамотка! — воскликнул Прозоровский. — Ты в Москву писал, отче?

Митрополит обиделся.

— Я про учуг доносил. Свою писанину я вам всю здесь вычел…

— Кто ж расписал? Не сорока ж им на хвосте принесла.

Все посмотрели на подьячего.

— Кто б ни писал, теперь знают, — сказал подьячий Алексеев. — Надо думать, какой ответ править. На меня не клепайте, я не лиходей себе.

— Теперь — думай-не думай — сокол на волюшке. А что мы поделать могли?

— Так и писать надо, — заговорил подьячий. — Полон тот без откупу и дары взять у казаков силою никак было не можно, не смели — боялись, чтоб казаки снова шатости к воровству не учинили и не пристали бы к их воровству иные многие люди, не учинилось бы кровопролитие.

— Ах ты, горе мое, горюшко! — застонал воевода. — Чуяло мое сердце: не уймется он, злодей, не уймется. Его, дьявола, по глазам видать было…

По известному казачьему обычаю Разин заложил на Дону, на острове, земляной городок — Кагальник. Островок тот был в три версты длиной.

И стало на Дону два атамана: в Черкасске сидел Корней Яковлев, в Кагальнике — Степан Тимофеевич, батюшка, заступник голытьбы, кормилец бедных и сирых.

Гудит разинский городок. Копают землянки (неглубокие, в три-четыре бревна под землей, с пологими скатами, обложенными пластами дерна, с трубами и отдушинами в верхнем ряду), рубятся засеки по краям острова (в край берега обиваются торчмя бревна вплотную друг к другу, с легким наклоном наружу, изнутри эта стена укрепляется еще одним рядом бревен, уложенных друг на друга и скрепленных с наружной стеной железными скобами, и изнутри же в рост человеческий насыпается земляной вал в сажень шириной), в стене вырубаются бойницы; саженях в двадцати-пятнадцати друг от друга вдоль засеки возводятся раскаты (возвышения), и на них укрепляются пушки.

Там и здесь по острову пылают горны походных кузниц: куются скобы, багры, остроги, копья. Мастеровые казаки правят на точилах сабли, ножи, копья, вырубают зубилами каменные ядра для пушек, шлифуют их крупно-сеянным песком.

У хозяина гости. У хозяина пир.

Степан сидит в красном углу. По бокам все те же — Стырь, дед Любим, Иван Черноярец, Федор Сукнин, Семка, сотники, поп Иван. Угощает всех Матрена Гово-руха, крестная мать Степана.

На столе дымятся жаркое мясо, горячие лепешки, печенные на угольях, солонина, рыба…

Хозяин и гости слегка уже хмельные. Гул стоит в землянке.

— Братва! Казаки!.. — кричит Иван Черноярец. — Дай выпить за один самый желанный бой!

Поутихли малость.

— За самый любезный!..

— Какой же? — спросил Степан.

— За тот, какой мы без кровушки отыграли. В Астрахани. Как нас бог пронес — ума не приложу. Ни одного казака не потеряли…

— Был ба калган на плечах, — заметил Стырь. — Чего не пройтить?

— Батька, поклон тебе в ножки…

— За бой — так за бой. Не всегда будет так — без кровушки. Крестная, иди пригуби с нами!