Избранные труды по языкознанию

Он сравнивает двух поэтов — Гомера и Ариосто: «У Гомера на первый план выступает предмет, а сам певец исчезает. Ахилл и Агамемнон, Патрокл и Гектор стоят перед нами; мы видим, как они живут и действуют, и забываем, какая сила вызвала их из мира теней в эту живую действительность. У Ариосто действующие лица не менее реальны, но мы не теряем из виду и поэта, он присутствует все время на сцене, именно он нам их показывает, передает их речи, описывает поступки. У Гомера событие следует за событием, все прочно связано друг с другом, и само проистекает из другого. Ариосто плетет свою нить гораздо свободнее, но даже если она тянется сама собой, он умышленно обрывает ее, как бы своенравно играя и показывая скорее собственный произвол, нежели прочность материала; он сам себя перебивает, перепрыгивает с одного на другое, как бы подчиняя (и в этом частично заключается его мастерство) происходящее своему капризу, но на самом деле поступая в соответствии с законами контраста и созвучия ощущений, пробуждаемых у читателя… У Гомера представлены только природа и дело, у Ариосто— мастерство и личность… Оба владеют высокой степенью объективности». (Bd. 2, S. 164). Последняя фраза — почти цитата из Шиллера. Принятие Гумбольдтом теоретической позиции Шиллера не могло ему не импонировать. Впрочем, и Гёте остался доволен: ему пришлась по душе высокая оценка Гумбольдтом его поэмы „Герман и Доротея".

В 1801 г. Гумбольдт вернулся на родину и через год снова поступил на государственную службу. Его направляют в Рим в качестве дипломатического представителя Пруссии при папском престоле. В 1809 г. он возглавил департамент просвещения, в 1810 г. Гумбольдт — посланник в Вене, в 1814 г. принимает участие в Венском конгрессе, в 1817—посланник в Лондоне, в 1819 г. — министр по сословным делам. В том же году он уходит с высокого поста, с тем, чтобы через одиннадцать лет быть снова привлеченным к работе Государственного совета.

Все эти годы Гумбольдт не прекращает литературную и научную деятельность. Главная сфера его интересов теперь — языкознание. Наиболее ценное, созданное им в этой области, включено в данную книгу.

Рассматривая философское значение трудов Гумбольдта о языке, мы должны соотнести их с идеей активности познания, которая красной нитыо проходит через всю немецкую философскую классику. Идея была сформулирована в „Критике чистого разума", на которую опирался Гумбольдт (как опирались на нее

Фихте, Шеллинг, Гегель). О Канте Гумбольдт писал восторженно: «Кант предпринял и осуществил величайшее свершение, которым философский разум мог быть обязан отдельному человеку. Он проверил и прояснил все философствование и повел его путем, на котором сошлись необходимым образом философские учения всех времен и народов; он измерил, ограничил и утрамбовал почву, разрушил все ложные построения и создал основу, на которой философский анализ соединился с природными чувствами человека». (Предисловие В. фон Гумбольдта к изданию его переписки с Фр. Шиллером, Bd. VI, S. 509.) Главная заслуга Канта, по Гумбольдту, состоит в реформе философии, он побудил своих последователей к самостоятельны, м поискам, к созданию новых школ и систем, развивающих дальше найденные им принципы.

С легкой руки Гамана и Гердера иные авторы упрекают Канта в пренебрежении познавательными потенциями языка. Подобные упреки основаны на нетворческом прочтении „Критики чистого разума". В главном труде Канта, хотя и нет специального раздела о языке, но четко обрисована сфера, в которой язык находит свое применение. Тезис Гумбольдта — «язык следует рассматривать не как мертвый продукт, но как созидающий процесс» (см. наст, изд., с. 69) — не противоречит идеям Канта, более того — прямо вытекает из них.

В „Критике чистого разума" впервые в истории философии был дан вразумительный ответ на вопрос, как возникают понятия. Решающую роль при этом Кант отвел продуктивному воображению. Между чувственными данными и абстрактными понятиями Кант обнаружил промежуточную сферу, которую назвал „трансцендентальной схемой". Здесь не потеряна еще чувственная наглядность, но уже приобретена доля абстрактной всеобщности. «Так как синтез воображения имеет в виду не единичное созерцание, а только единство в определении чувственности, то схему все же следует отличать от образа. Так, если я полагаю пять точек

одну за другой , то это образ числа пять. Если же я мыслю только число

вообще, безразлично, будет ли это пять или сто, то такое мышление есть скорее представление о методе (каким представляют в одном образе множество, например тысячу)… Это представление об общем способе, каким воображение доставляет понятию образ, я называю схемой этого понятия» [100].

Кант говорит об именах числительных, но подобным образом можно подойти к любой части речи и прийти к выводам Гумбольдта: «Язык — это мир, лежащий между миром внешних явлений и внутренним миром человека» (наст, изд., с. 304), без языка «представление не может стать понятием» (наст, изд., с. 75).