Изгнание

А потом я почему-то побежала по розовому песку. Побежала изо всех сил к океану, и не двигалась с места ни на шаг. У кромки воды стояла Латана и протягивала ко мне руки. Маменька что-то кричала, но шум прибоя мешал её услышать. Такой я её и запомнила — с развевающимися на ветру волосами, искажённым от страха и беспокойства лицом, что-то желающую мне сказать, докричаться… И понимающую, что она бессильна. Бессильна помочь собственному ребёнку. Наверно, поэтому я никогда не хотела детей.

Глава 31

Заключительная. Она же начало новой книги

— Артемис! Арте-е-емис!

Неприятный, хотя нет, неприятный это не то слово, менее всего желаемый быть слышимым, и более всего напоминающий мне пение соседского перфоратора в воскресное утро, голос, с назойливостью того же самого перфораторного сверла с силой врезался мне в голову. Не успевшая как следует проснуться я, решила уже, что тут мне и конец придёт, а конец всё не наступал.

— Хватит притворяться! Я же вижу, что ты не спишь!

Конечно, не сплю. Поспишь тут под эти мерзостные звуки.

— Артемис!! — рявкнул голос, теряя всякое терпение.

Мои веки дрогнули, чуть не раскрывшись от испуга, но усилием воли я продолжила держать глаза закрытыми. Кому действительно нужно моё общение, тот подождёт.

Я перевернулась на бок, сминая что-то мягкое, напоминающее одеяло, только слишком для него лёгкое — и не почувствовала бы, что была накрыта, если бы не провела сейчас рукой по этому месту, где лежала.

Этой наглости голос уже не смог стерпеть.

Я почувствовала тёплую и огромную, как лопата, руку на живо отозвавшихся тупой ноющей болью рёбрах, после чего меня затрясли.

Но и это было так себе поводом, чтобы открыть, наконец, глаза.

Дело в том, что за последнее время где мне только ни доводилось просыпаться: и на Парнасе, в вотчине брата, и в древней фавн знает какой стране, где получала посвящение наини Кали, и в гостеприимном доме Гермеса, и в индийском ашраме, и даже где-то в пустыне, в гостях у Хранителей с татуированными лицами. И это, собственно, и было причиной моего нежелания вставать сейчас.

Осточертели все эти приключения, воспоминания, Посвящения и иже с ними! Вот не встану, и что папахен мне сделает?! Отшлёпает? Так после открытия Свитка и вхождения во Врата Закрытого мира я отдавала себе отчёт в том, что наини боли не боятся. Убьёт? Три ха-ха. Что-то мне подсказывало, что у папки на меня есть ещё множество, крайне подленьких и низких, планов.

Стоп! Я что, уже успела открыть Свиток?! И Врата… Значит, это не сон, я действительно в Закрытом мире?!

Такая догадка стоила того, чтобы открыть глаза. Она стоила даже, чтобы подскочить, как на иголках, на огромном высоком чём-то, видимо кровати, хотя касаемо к данной конкретной мебели, правильнее будет сказать всё-таки ложе, таких гигантских она была размеров. Подскочить, взвыв от боли, тут же пронзившей всё тело, боли, заставившей опять рухнуть на мягкие подушки с кистями, среди которых я, оказывается, лежала.

Папахен сидел рядом, скрестив перекачанные ручищи на перекачанной же груди, и задумчиво наблюдал процесс моего пробуждения, который сам же и спровоцировал.

— Человеческое тело не годится для прохождения через Врата миров, — наконец подытожил этот папка-очевидность, и, ничуть, не смущаясь моим полным глубочайшего презрения взглядом, продолжил фарисействовать. — И вообще, дочь, решительно ни на что оно не годится. И в этом ты убедишься уже очень, очень, очень и очень скоро. И сама, — подмигнул он.

Я упрямо молчала.

— На своей шкуре, я имею ввиду. — Припечатал папахен очевидное.

Я продолжала молчать.

Сообразив, что если двигаться медленно, в том числе глазами, можно чувствовать себя вполне сносно, и, переведя взгляд с ненавистного мне лица божественного родителя, сиречь попросту божественной рожи, принялась разглядывать обстановку помещения, в котором я находилась.

А в том, что я находилась именно в помещении, не оставалось больше никаких сомнений.

Первое, что бросалось в глаза — Небо! Какое же здесь всё огромное! От несоответствия увиденного и привычных для глаз размеров, я не сразу поняла, что помещение в красных, оранжевых и золотых тонах, площадью метров в двести, есть ни что иное, как комната. Комната с кроватью высотой в полтора метра, покрытой мягким, невесомым, бордовым покрывалом. Ещё одно такое же покрывало исполняло роль моего одеяла.

Ощущение открытого пространства давали огромные, на глаз, метров в двадцать, потолки. Никаких люстр, свечей или иных осветительных приборов — мягкий, приятный для глаз, ровный свет, давала вся поверхность потолка, окрашенного в светло-голубой. Уже потом я узнаю, что традиция красить потолки во все оттенки синего, голубого и даже серого появилась здесь в качестве ностальгии по Земле — именно туда сначала вытеснил асуров, или титанов, как принято их называть у Олимпийцев, народ наи. Прежде чем закрыть в настоящем мире. Мире, который закрытый в нём народ, назвал Гекет.