Изгнание

«Ядрена кочерыжка, никак самоцветы!» – опрометью кинулся к дереву Ефим. Любовно погладив гладкий камень, он попытался сначала приподнять его, потом отколоть кусок, но, в конце концов, удовольствовался найденным обломком. Балаш тоже положил в седельную сумку кусочек камня: на память, не для наживы.

Невысокая горная гряда, отделявшая степные просторы полуострова от моря, тянулась почти вдоль всего побережья. Местами она превращалась в цепь невысоких холмов, местами вздымалась отвесными скалами, на которых гнездились ласточки. Живописная рыбацкая деревня расположилась на небольшой слоистой горе, с трех сторон обрамлявшей уютную округлую бухту, усеянную покачивающимися на воде разнокалиберными лодками. Тонкая полоска галечного пляжа с трудом могла бы вместить эти лодки, вытащенные на берег. Однако каменистые выступы скалы, выдающиеся далеко в море, надежно защищали бухту от ярости морских штормов. Видимо, именно поэтому люди и облюбовали это место, несмотря на близость Черной трясины. Сама деревушка взбиралась вверх по склону горы, изрезанному каменными ступенями во всех направлениях и изобильно поросшему старыми оливами. Скромные домики с совсем уж маленькими огородиками, сплошь увитые плющом и виноградом, перемежались с развешанными на просушку сетями. Белые козы с колокольчиками на шеях свысока посматривали на людей с крыш домов. Пестрые куры, предоставленные сами себе, слонялись по деревне в поисках пропитания, путаясь под ногами.

Чужакам здесь были не то, чтобы очень рады, но и гнать их не стали. Деревенский староста благосклонно принял в дар соль, дальновидно набитую по совету оборотистого Ефима в седельные сумки и определил дома для постоя. Поскольку платить за постой было нечем, то мужчинам предстояло выходить в море с рыбаками, а Умиле – помогать по хозяйству. Лишние рабочие руки были очень кстати, поскольку предстоял сбор урожая оливок.

Процесс сбора оливок был несложен. Рано поутру, когда туман только начал уползать в море, цепляясь за камни и корявые стволы олив, женщины с песнями расстилали под ветвями чистые холсты, потом заспанные мальчишки залезали на деревья и весело трясли их, что есть мочи. В любое другое время делать это им строго-настрого воспрещалось, дабы не повредить драгоценные деревья. Большинство ягод благополучно падало вниз и, собранные с холстов, попадали в большие деревянные чаны. Свежесобранные оливки перемалывали в однородную массу с помощью каменных жерновов, вращаться которые заставляли два понурых ослика. Сок из размятых в кашу плодов собрали в емкости, где он отстаивался несколько часов. После чего с помощью половников с него аккуратно снимали верхний маслянистый слой. Это и было самое ценное, дорогое масло, которое можно было с выгодой продать. Кувшины с ним на месяц оставляли в темных погребах, чтобы масло утратило горечь. Женщины торопились, переработать оливки нужно было в тот же день, иначе они уже не годились для выжимки масла. Оставшуюся после первого отжима массу они собрали в холщовые мешки и положили под гнет. Получившееся этим способом масло жители деревни использовали сами.

Жизнь в деревне текла неспешно, по давно заведенному распорядку. Ещё затемно мужчины выходили в море на промысел. Рыбацкие лодки, толкаясь округлыми боками, гуськом выплывали из бухты под шутливое переругивание рыбаков. Улов чистили на берегу, бросая рыбьи потроха вечно голодным, дерущимся собакам, а потом в плетеных корзинах уносили наверх, на гору, солили и развешивали сушить. Детям вменялось в обязанность отгонять травяными опахалами от веревок с рыбой вездесущих зеленых мух. Связки высушенной рыбы подвешивали в погребах до того момента, пока не удастся её продать. Периодически приходилось предпринимать экспедиции за солью на высохшее озеро и в город – на торг, куда везли не только сушеную рыбу, раскупавшуюся в основном моряками, но и кувшины с оливковым маслом, и плотные, тяжелые, хорошо вызревшие головки козьего сыра.

Простая и понятная жизнь, полная физического труда с не проходящими мозолями и ежевечерней усталостью, но приносящего удовлетворение своими результатами: жареной рыбой на столе, куском свежесбитого масла, починенной сетью на просушке, пришлась по душе Балашу и Умиле. Пожалуй, они могли бы остаться тут и жить. А вот Ефим затосковал. Жуликоватая и вороватая натура не находила здесь применения своим наклонностям. Подниматься ни свет, ни заря, таскать тяжеленные сети, мокнуть и целый день гнуть спину – это не для него. Он не привык к такой жизни. Ему нужна мягкая постель, вкусная еда, девка помясистее под боком, чтобы было, за что подержаться. А не убогий, кое-как сложенный из камней домишко на продуваемой всеми ветрами горе, заштопанные хозяйкой дома – старой каргой обноски её почившего мужа, да вечная рыба на столе: жареная, вареная, тушеная. Что он кот, в самом то деле?