Изгнание из рая

Он рванул из кармана шелестящие купюры. Пошел по залу. Стал весело разбрасывать зеленые бумажки по столам, на пол, кидать их в руки посетителям, в лица проституткам, и те ловили, визжа и задыхаясь, и хохотали, как умалишенные, а он все бросал деньги, все бросал, и глаза его горели нехорошим, зеленым пламенем, правильно он сделал, что запасся деньгами, идя сюда, он так и хотел, он так и задумал, его так и подмывало разбросать это все вокруг, чтоб не отягощало его карманы, чтобы деньги летели, как летят капли дождя, как летят хлопья снега, падали жаждущим, глупым людям в руки, в лица, — он сам был недавно такой же глупый, он думал: деньги, они всемогущи, они осчастливят меня, они сделаю все, что я захочу, — ан нет, деньги не могут сделать того, что они не могут никогда, и до счастья им так же далеко, как смерти — до жизни, — и он все бросал доллары, все бросал, и люди все ловили их, и люди с ума сходили от его безумья, они были оба безумны — он и мир, и он бросал миру его зеленую кость: на, лови!.. жри, ты ведь этого хочешь, мир!.. — и он сорил деньгами, как семечками, он хохотал, скаля зубы, над деньгами, над собой, над жадно ловящими их людьми, он слышал их крики: фальшивые?!.. нет?!.. с ума сошел мужик, с ума!.. — и повторял себе одними губами: да, я сошел с ума, но от меня ведь не убудет, я буду жить всю жизнь и вот так сорить баксами, и их у меня не убудет, вот в чем весь ужас, и я буду все время пировать, я буду пить вино, водку из горла, я умру на пиру, и меня, мертвого, отпоют в ресторанном зале, положат на ресторанный стол, — а купюры все летели зеленым снегом, и ошеломленный метрдотель закричал: “Может быть, “скорую” вызвать?!.. ведь он же совсем спятил, этот господин!..”

— Гуляем на все!.. — оглушительно крикнул Митя, сам чуть не оглохнув от своего крика — ему показалось, стекляшки люстры сейчас разобьются, посыплются на него. — На все гуляем!.. Эй!.. Лакей!.. Еще сюда коньяку… еще миску черной икры тащи!.. Ложками будем есть, девочки, ложками!..

На пиру во время чумы надо икру есть ложками, да, ложками. И девочки ели. И девочки плясали с Митей. И мужчины валом валили к их проститутским столикам, приглашали девиц, уже втихаря уводили их в гостиничные номера, и Митя кричал: стой!.. куда вы!.. куда?!.. не троньте!.. это мои девочки, мои!.. И его принимали за сутенера, и в спину ему шипели: у, владелец подпольного борделя, мы тебя как-нибудь накроем хорошо, повытрясем из тебя доходы, обнаглели эти пройдохи до того, что в “Интурист” ужинать валят, да еще с цыганами!.. — а цыгане знай себе пели и плясали, и брякали и звучно плакали гитарные струны, и бились гитары в руках у цыганских чернобородых мужиков, как голые кричащие женщины, и цыганки вились вокруг Мити, подбегали к нему, липли к нему, обвивали его смуглыми руками, шептали ему на ухо: Дмитрий Палыч, миленький, а полюбите меня!.. а меня!.. а я что, плохая?!.. — улещали его: мы спляшем вам еще и споем, ведь долгая ночь впереди, только выбери среди нас самую красивую, самую голосистую, да с собой и уведи, ведь мы видим, все насквозь видим, ты — одинокий!.. — а он, улыбаясь, лез в нагрудный карман, в карманы джинсов, вытаскивал баксы, он ими нашпигован был, как фаршированная рыба, он все правильно рассчитал, вот и Машеньке досталось, и Глашеньке, и Радушке, и Земфире, и той, юной, что гадала ему, глядя круглыми черными испуганными глазами, о его несчастной судьбе.

А он глядел на них расширенными глазами, чувствуя, как внутри него вздымаются и опадают волны безумья, радости и боли.

— Пляши, цыгане! — Он задохнулся, и крик его прорезал густой, сладкий ресторанный воздух. — Пляши, родные! Умру с вами в пляске!.. Задохнусь… Время наше гадкое, а вы, дорогие мои, самоцветы в грязи!.. Люблю вас, люблю!..

Он кругами пошел по залу. Чернота обнимала его лицо. Перед глазами стеной вставала тьма. Он боялся, что вот-вот упадет, но не падал, а шел вперед, подхватывая под мышки визжащих цыганок. “Я безумен, — шептал он им, — я безумен, я как опия напился, но я все соображаю, я все помню, и сколько вам денег должен — тоже помню…” Его шатнуло вбок, он вскинул глаза и увидел в бушующем море пьянки, далеко в зале, в недрах гудящего безумной цыганской оргией столичного кабака, за столиком странно знакомую черноволосую женскую голову. Он слепо пошел на нее, протянув вперед перед собой руки. Отшвыривал ногами стулья. Сидящая за столом все приближалась, а ему казалось — она удаляется от него. Он подошел совсем близко; женщина встала и наткнулась на него, и чуть не упала через его шагнувшую вперед ногу, зацепившись за его ботинок. Она вскинула на него глаза, и он увидел близко ее лицо. И она тоже увидела его лицо. Ее глаза натолкнулись на его глаза. Все ее раскосое, изжелта-смуглое восточное лицо высветилось мгновенной ненавистью, узнаваньем, испугом, праздником. Сколько лет прошло?.. А, совсем немного. Жизнь тоже маленькая. И мы сами маленькие в ней. Алмазики в короне Бога-Царя.