Изгнание из рая

Она искушает его смехом. Она искушает его собой. Гляди, как она полна жизнью, весельем. О нет, она ничуть не мертва. Она живет и царствует. Мертв ты. Ты — на дне черной ямы. И она сейчас встанет тебе на грудь ногой. И продавит ребра тонким каблучком. Она раздавит тебя, потому что ты показал ей слабость свою. Мужчина. Сила мужчины съедена ныне. Мужчина идет вверх, все вверх и вверх, и думает, что он силен, сильнее некуда, — а на самом деле он спускается вниз, все вниз и вниз, скатывается вниз, и вот уже душа в преисподней, а сам ты, дурень, наверху, а пирамида-то перевернута. И драгоценности оборачиваются кусками дерьма. И любовь — совокупленьем за деньги. И живые люди — костлявыми скелетами. И Бог…

Нет! Нет! Бог ничем не оборачивается! Бог не может стать иным!

А Дьявол — может?!

Дьявол, Митя, может стать Богом?!

— Почему ты преследуешь меня?!

— Подожди, дай докурю. Уж очень вкусная сигаретка попалась.

Она развязно, нагло докурила, бросила окурок на пол перед креслом, наступила на него ногой в телячьем сапожке.

— Ты хочешь знать все сразу и во всех подробностях?.. Нет больше смысла тебя мурыжить. Только приготовься, не падай на пол, не вопи и не дергайся, я не люблю, когда передо мной устраивают истерики, особенно мужики. Бабы — еще куда ни шло.

Он впился глазами в ее лицо. Господи, какая мука. Скорей бы.

— Где мой образок?!..

— Пить надо меньше, Митя. На льду озера, грязного прудика в Купавне, где ты так старательно топил моего отца и не утопил, я нашла его. Вот он. Возвращаю тебе его… растяпа. — Она помолчала миг. Выдернула образок св. Дмитрия из-за пазухи. Кинула Мите. Он поймал, потрясенный. Издевательски проронила: — Сы-нок. Братец молочный.

Он попятился. Жар обнял его лоб и виски колючим венцом.

— Твоего… отца?!

Молчанье разрезало воздух широким кухонным тесаком.

— Почему ж у Дьявола не может быть отца? Щедр и велик Отец наш Небесный, тебе же мой брат читал, что ж ты, дурья башка, так плохо все запомнил?..

Нет, нет, это просто символы такие. Это просто она так называет людей: отец, брат. Ну, как монахи в монастыре называют друг друга: брат. Эмиль — ее отец?! Котя — ее брат?! Он окончательно сошел с ума. Может, она говорит одно, а ему слышится совсем другое. Так бывает у сумасшедших. Господи, отчего он не остался с Котей там, в монастыре, в Нижнем Новгороде. И все бы разрешилось. И он бы уже был спасен. Господи, зачем он был так жаден. Господи, он все раздаст, все имение свое раздаст и пойдет за Тобой.

Поздно. Слишком поздно. Беседуй с НЕЮ. Не удивляйся ничему. Все может быть на земле. Все, кроме невозможного.

— Что ты мелешь…

— Я же говорю, не расслабляйся, Митя. Не падай в обморок. У меня с собой нет нашатыря. Эмиль Павлович Дьяконов — мой отец. Андрей Эмильевич Дьяконов, убитый тобою, — мой родной брат. Константин Михайлович Оболенский — мой единоутробный брат, сын моей бедной матушки. Я, между прочим, очень любила его отца, Мишу Оболенского, славного такого мужика, хотя мы никогда не жили вместе с ним, он сам воспитал Константина, сам сунул его носом в религию… и во все это… в Божье.

— Кто была твоя мать?! — выкрикнул он, теряя сознанье, покрываясь холодным потом. — Кто была твоя мать?!..

Она вытащила из пачки еще одну сигарету. Зажгла, снова затянулась. Закрыла глаза. Бархатная красная маска отсвечивала пламенем костра.

— Моя мать была Ирина Васильевна Голицына, — сказала она тихо и жестко. — Ирина Голицына, которую ты убил.

— Я не убивал ее! — выхрипнул он. — Она… сама…