Изгнание из рая

Как все просто оказалось. Как же все просто. Простая, полная страданий жизнь. Жизнь вообще проста, как горбушка хлеба. Как объятье. Как пролитая кровь. И смерть очень близко. Он перепутал давно жизнь и смерть. ОНА сейчас показала ему, что такое жизнь. Старуха Голицына сидела в лагере, близ Магадана, а может, потом и на Новой Земле, и на Печоре, и в Туруханске, и весь могучий Север был — ее, ей принадлежал, княжне, и ее била в лицо пурга, и ветер бил ее под колени, заставляя падать на колени, и ее били по щекам бригадиры, за то, что она не выполняла норму, и ее подминали под себя вертухаи, и она хотела повеситься, делала себе удавку из лямки рубашки, и у нее отняли лифчик и рубашку, чтобы она не повесилась, — а в это время ее дочь, красавица девочка, попадала в лапы тех, кто упек ее за колючую проволоку, и они распинали ее, бичевали ее, насиловали ее, ломали ее, делая из нее, из ее великой, данной ей Богом силы то, чем она стала теперь. Делая из нее — Дьявола. Это они сделали из нее Дьявола. Не может быть, чтобы она сама стала такой…

Не забывай, кто ее отец!

Но почему она подошла ко мне тогда на Арбате. Почему.

А если это вовсе не она?! Ведь она до сих пор не сняла маску!

— Ну?.. Ты еще жив, мой молочный братик?.. Ты еще не спятил бесповоротно?.. Хвалю, хвалю. Вот видишь, как оно все оказалось. А ты-то думал.

Она подняла голову. Свет зеленых глаз притушился, они светились тускло, грустно, как две зеленых масляных лампады. Он облизнул пересохшие губы.

— А как же… ты так следила за мной?.. Так… искусно?.. шла за мной по пятам… Ах, ну да, Венеция… когда мы полетели в Венецию, Эмиль тебе сказал… или Лора… А кто такой Бой… ну, в том притоне, куда ты меня затащила играть в карты?.. в какую-то игру, которой я не знал, не знаю…

— Бой — Григорий Бойцовский. Отец Борьки Бойцовского, которого ты убил. Старый лагерник. Крутой зэк. Борька, твой богатый Борька, не помогал ему ни черта, бросил его. Кинул отца. Содержала его я. У Боя было двое детишек от бандитки Маньки с Таганки… это у нее я взяла икону Донской Божьей Матери, там, в таганской малине… один разбился в лифте. Бой ужасно плакал. Его мальчонка разбился, грохнулся вместе с кабиной лифта в шахту в доме, где жили мои бедные вавочки, в тот вечер, когда их ограбили и убили. Парень был трудный, мотался по тюрьмам, по колониям, Бой хотел его вытащить, но ничем не мог ему помочь — сам завяз. Осталась еще дочь… она жива. Ну, да она придурок. Она слегка чокнутая. Юродивая, блаженненькая. Вот бы Константину пара была. Ей впору садиться на снежок и милостыньку просить. Да она так и живет. Ютится по трущобам… по старым домам, что на слом. Бой потерял ее из виду. И я тоже. Я не смогла ей помочь. Может быть, она тоже уже умерла… где-нибудь под забором. А ее богатый братец жил — кум королю, повелитель страны дураков, гулял так гулял, на всю катушку… в баксах купался… Ты его убил… твои киллеры… и ты был прав…

Она миг помолчала. Ее крик разорвался в комнате, как снаряд.

— Могла ли я стать другой?! Скажи, могла?!

В полной тишине он закрыл глаза и с ужасом представил себе раззявленный рыбий рот Хендрикье, ее худое тельце, вечный запах жареной камбалы, пропитавший ее плоть и ее тряпки. Господи, как она любила его. А он пользовался дурочкой, как тряпкой. Стирал ею с себя пыль. Кормил ею себя, и ее косточки хрустели у него на зубах.

Он всеми себя кормил. Он всех перемолол. Он не мог разгрызть только ЕЕ. И сейчас она ставит его к стенке. И он очумело раскидывает руки. И кричит: пощади!

И знает, что пощады не будет.