Изгнание из рая

Она, все так же улыбаясь, расстегнула один крючок, другой. На ней не было ни лифчика, ни комбинации. Груди, наливные, как яблоки, с торчащими, пылко воздетыми сосками вырвались наружу. Темные соски глядели, как глаза. Митя наклонил лицо. В глазах у него темнело, ноздри ловили пряный, пустынно-жаркий запах умащенной кожи. Когда он коснулся губами ее груди, она негромко засмеялась. Мадам Канда стонала, когда он только касался ее, а эта — смеется. Но Боже, какой волнующий, какой пряный и терпкий смех. Это смех Астарты. Это смех Женщины, что от века, от сотворенья мира жила на земле. Он нашел губами ее сосок, вобрал в рот, втянул, стал ласкать языком, нежно покусывать. Его ладонь легла на ее вспотевшую под тонкой тафтовой тканью спину.

Когда он хотел оторвать лицо от ее груди, теряя сознанье, заводясь, тычась в нее отверделыми чреслами, как умалишенный, она властно притиснула его голову снова к себе.

— Целуй еще. Мне понравилось.

“Ты тоже заплатила за меня деньги”, - изнемогая под тяжестью собственной страсти, догадливо подумал он.

Регина наконец оторвалась от болтовни с великосветской Лорой. Инга так и не сняла маску. Надевая зимнюю пуховую шляпу с загнутыми полями, она по-прежнему завлекательно улыбалась Мите ярко-алыми губами. Он удостоился чести поцеловать ее грудь — сначала одну, затем другую. Он целовал ее грудь до умопомраченья. Паркетный пол в квартире Дьяконовых уходил у него из-под ног. Губы она так и не протянула ему. Теперь он спать не будет. Будет вертеться, вздыхать, мечтать о ее губах, о ее потном бешеном животе. О ее теплой, белой, розовой, как раскрывающаяся речная лилия поутру, роскошной плоти, полной соблазна. Она делала все верно. Обученная. Прожженная.

Он оставил ей свой адрес, телефон. Она не оставила ему ничего. “Так будет лучше, — улыбнулась. — Я не люблю трезвона. Я не люблю, когда мне мешают. Я люблю дома отдыхать. Мой дом — моя крепость.” Он согласно кивнул. Почему бы девочке не иметь прихоти. И вполне резонные.

Девушки исчезли. Пашка не появлялся. Ясно было — он застрял в казино. А, собственно, почему в казино? Почему у Пашки не могло быть личной жизни… Митя натянуто молчал. Лора курила сигареты одну за другой, нервно ссыпая пепел во все, что угодно — в пепельницы, в шкатулки, в ракушки, в хрустальные вазы, где лежали конфеты, в кофейные блюдечки. Она заметно нервничала. Ах, нервы, женские нервы. Вон у них в коммуналке на Столешниковом, у Соньки-с-протезом, у старой Мары, у бессловесной дурки Хендрикье — никаких таких нервов не было. Просто не водилось. А эти светские львицы, тигрицы… до чего нежны, обратно их надо, в пустыню, под палящее солнце…

— Идем со мной в мою спальню, Митя. Посиди со мной… — она затянулась, выдохнула дым, — Сынок. Что-то мне опять не спится. Хоть китайский чай я сегодня не пила.

“Ты же весь заведен, взведен, как курок, мальчишка, иди ко мне, и я тебя возьму. Я возьму тебя голого и с потрохами. Я возьму тебя и все твои тайны с тобой впридачу.”

— Только недолго, Лора. Я, в отличие от вас, что-то вдруг захотел спать.

“Да, я весь на взводе, я весь горю, пылаю, плыву, теку, весь содрогаюсь в спазмах ужаса и взрываюсь, как снаряд, слепну от нестерпимого света, но я хочу спать один, я все равно не буду спать с тобой, потому что ты жена Дьяконова, потому что я записал его в отцы, потому что ты вроде как моя мать, и это почти кровосмешенье, смешное, нелепое, светское, условное, гадкое, неизбежное”.

— Ты расскажешь мне, Сынок, о себе. Я ведь хоть и твоя мама, а не знаю о тебе ничего.

“Чем больше я выужу из тебя, тем будет лучше для меня. Я буду знать, как действовать с тобой. Любишь ты помедленнее или погорячее. Я возьму тебя тепленького. Я не имею в виду твой драгоценный золотой кол. Твою коновязь, вокруг которой ходили многие стреноженные дуры-лошадки. И еще будут ходить полжизни. Мне твой лом не нужен. Мне нужна твоя собственность, твое второе “я” — я же прекрасно вижу, что ты Собственник, — чтобы она могла перекочевать ко мне, стать моей. И только моей. Я научу тебя, как жить. Я проучу тебя. Я вышколю тебя. И ты так же будешь делать с другими”.

— Что смогу, то расскажу, матушка. Я не красноречив.

“А вот это правда. Не тяни из меня сведенья. Дай мне лучше пару, тройку хороших крепких сигарет. Не твоих вшивых, дамских, с тошнотворным запахом мяты”.