Изгнанники: Судьбы книг в мире капитала

Более того, экспозиция намекает: одной голой цензурой типичного американца теперь не возьмешь. «Мы стали обществом, где чтение превратилось в необычный вид деятельности в отличие от обычных», — напоминает один из стендов. Обычный вид деятельности — это, скажем, просмотр телепередач. Так зачем кромсать книжки, если их все равно мало кто читает!

Тут маршрут выставки вытолкнул меня на улицу. Я вышел и вошел снова. Мне чего-то недоставало. Где «гвоздь» экспозиции? Где самый главный зал?

Разыгравшееся воображение в деталях рисовало мне его содержимое. В одном углу горой до потолка — те 600 названий книг, которые вышвырнуты сегодня с полок публичных библиотек США, изгнаны из школ, занесены в «черные списки» издательств.

«Убить пересмешника» Харпер Ли соседствует с «Дневником Анны Франк», «Венецианский купец» Шекспира с «Суровым испытанием» Артура Миллера.

Разные книги — разные обвинения. В одной слишком много жестокости, хотя речь идет о войне. Другая якобы аморальна — герой дважды воскликнул «черт возьми».

Нет маски, какую бы не напялило на себя чудовище здешней политической цензуры. Фред Хечингер, один из исследователей литературной инквизиции в Америке 1980-х годов, так объясняет ее нынешний разгул: «Это происходит потому, что хорошие книги часто заставляют читателя задуматься о нерешенных проблемах».

В отдельной витрине — «Приключения Робин Гуда». Подпись: «Опасный диссидент из Ноттингема. Призывает к перераспределению доходов».

И рядом — недавний доклад «Американского союза в защиту гражданских свобод», который обвиняет администрацию Рейгана в «беспрецедентной враждебности к свободе слова» и в создании «мощной системы цензуры внутри федерального правительства».

Где этот зал?

Охранник вернул мне папку и сказал, что о таком зале он не слыхал.

Возможно, в этом и состоит вся прелесть выставки в Нью-Йоркской публичной библиотеке. Сама тема цензуры — под цензурой.

«Дело Кёппена» еще не закрыто

Е. А. Зачевский

В Бонне после прихода к власти правительства христианских демократов вновь запахло «свежей краской, всеобщим обновлением и реставрацией». Эти слова Вольфганга Кёппена, выдающегося современного западногерманского писателя-антифашиста, относящиеся к первым годам существования Федеративной Республики, в значительной степени остаются верными и для нынешней ситуации в ФРГ. Призывы к «духовно-моральному обновлению» социально-политического климата в стране настойчиво раздаются сегодня в речах лидеров ХДС, которые любят называть себя «политическими внуками» Аденауэра.

Призывы эти были услышаны, и снова зазвучали «шлягеры» времен «холодной войны» о пересмотре восточных границ, о «сильной руке», о происках Москвы.

Со старыми «песнями» пришли и старые обиды, вспомнили и о старых врагах. В числе первых, на кого обратили внимание новоявленные «внуки» Аденауэра, был Вольфганг Кёппен, творчество которого вновь стало предметом отнюдь не литературной дискуссии, развернувшейся на страницах влиятельного журнала «Шпигель» и крупнейшей в Европе еженедельной газеты «Цайт».

Выбор объекта для дискуссии не случаен — в литературе ФРГ 1950-х годов, как, впрочем, и сейчас, не было и нет равных Кёппену по силе обличения всех и всяческих проявлений милитаризма, реваншизма и неонацизма. Три знаменитых романа писателя «Голуби в траве», «Теплица» и «Смерть в Риме» были настолько беспощадно разоблачительны по отношению к западно-германскому «обществу потребления», что буржуазная критика, окрестившая Кёппена эпитетами из арсенала геббельсовского ведомства («плохой немец», «вредитель», «безродный интеллигентишка»), предпочла замолчать эти книги.

Но замолчать такого писателя, как Кёппен, оказалось нелегко. И тогда была предпринята более тонкая попытка «обезвредить» смутьяна. Используя растущую с каждым годом известность писателя как в стране, так и за рубежом (он становится прижизненным классиком литературы ФРГ), критика начала превозносить блестящий стиль Кёппена (что само по себе верно), намеренно игнорируя при этом опосредованность этого стиля социально-политической проблематикой книг писателя. За всем этим кроется настойчивое желание заслонить общественно-политическое лицо Кёппена, завести писателя в священную рощу «каллиграфического эстетизма», да там его и оставить.