Изгнанники: Судьбы книг в мире капитала

Если писатель действительно намеревался написать «очень мрачную книгу, но излучающую свет», то это ему удалось. Возрадуйся! — как молитву твердит очистившийся острожной преисподней Фаррагэт, шагая с просветленным сердцем по ночному городу. Чистота помысла и человечность художнической позиции автора не вызывают сомнений. Но сомнительно, чтобы свет, ведущий его героя за пределы романа, разогнал мрак, от которого он так настрадался.

Неопределенность, двойственность формально-содержательных установок в сегодняшнем американском романе наглядно демонстрирует роман Эдгара K. Доктороу. Образы внешнего мира и отблески переживаний героев как бы падают на подернутое рябью зеркало его «Гагарьего озера» (1980), колеблются, переливаются, дробятся. К этому холодному, затерянному в горах Адирондака озеру, над которым с криком рыщут хищные гагары, к уединенному, зорко охраняемому от посторонних поместью промышленного магната Фрэнсиса Уоррена Беннета так или иначе устремлены пути и помыслы персонажей романа. Гагарье озеро — это знак как бы беспорядочной, зыбкой, расколовшейся реальности 1930-х годов и знак структуры самого произведения. Повествование разорвано и нарочито усложнено. Суховатые сюжетно-протокольные описания перемежаются безостановочной, не знающей пауз и препинаний внутренней речью различных персонажей.

Уоррен Пенфилд и Джо Коженевский росли в рабочих семьях, с детства познали нужду, социальную несправедливость, жестокость существующих порядков. Обоих судьба свела с хозяином Гагарьего озера. И оба выходят из этого конфликта морально побежденными, сломленными, внутренне опустошенными.

Обращение Доктороу к 1930-м годам симптоматично: безотрадный рубеж 1970—1980-х вызвал в общественном сознании Америки ассоциации с периодом Великой депрессии. Писателю кое-где удалось передать дух времени бьющим в глаза контрастом между положением трудящихся и праздными безрадостными утехами светских знаменитостей и полусветской сволочи на берегах заповедного озера.

Летопись и литература Америки XX века зафиксировали и присмиревших, отчаявшихся бунтарей типа Уоррена Пенфилда, способных лишь на эксцентрические выходки, и законченных индивидуалистов, как Джо, выломившихся из своего класса, и рабочих-провокаторов вроде Лайла Джеймса по прозвищу Красный. Может быть, автор свел их в одном романе для того, чтобы показать растлевающее влияние сильной личности магната на людей из народа?

«Никаких попыток приукрасить Ф. У. Беннета», — заверяет комментатор. Умный, образованный, с изысканным вкусом и безукоризненными манерами, он вместе с тем — неисправимый собственник и беспощадный делец.

С другой стороны, «ваш протоколист почтительно рекомендует рассмотреть факты противоположного характера», и читателю предлагаются таковые — от заявления: «История свидетельствует, что класс, к которому принадлежит мистер Ф. У. Беннет, отнюдь не является чистым воплощением зла» до длинного перечня крупных пожертвований, а также великодушия, которое тот проявил к бездомному пьянчуге-поэту и бедному парню-иммигранту.

И все же герой решает отомстить Беннету, и он мстит — тем, что делается его сыном. «Я засвидетельствую перед лицом господа бога, что Беннет человек…» Приложенная в конце книги «анкета» Джозефа Коженевского — Паттерсона — Беннета сообщает, какую забирающую дух карьеру сделал, оправившись от легких моральных ушибов, приемный сын магната.

Фигура просвещенного капиталиста, бизнесмена-благодетеля, который, как говорится, «тоже человек», образ, данный преимущественно в плане личных отношений или морально-бытовой сфере, снова вошел в оборот американской романистики. Типологически схожи между собой доктор Грунер в «Планете мистера Саммлера» (1969) и миллионер-строитель Джулиус Ситрин в «Даре Гумбольдта» (1974) у Сола Беллоу, Александр Маккоун в «Тюремной птахе» Воннегута (1979), «конфетный король» Валериан Стрит в «Смоляном чучелке» Тони Моррисон (1981), банкир и юрист Рассел Хейзен у Ирвина Шоу в «Хлебе по водам» (1981)…

Нет, правы те трезвые литературные обозреватели в США, которые сетуют: что-то происходит с американским романом, многие писатели отворачиваются от обычной жизни, замыкаются в кругу узколитературных или академических интересов. «Литература всегда была как рассказ, услышанный от соседа, — писал в 1984 году один критик. — Теперь в ней больше подслушанного, как из рассказа незнакомца. Мы перестали узнавать о своих соседях… Наша нация — соединение одиноких молекул».

Трудно, например, с уверенностью сказать, что побудило Джозефа Хеллера, писателя очень чуткого к сегодняшнему дню, обратиться в новом романе «Видит бог» (1984) к библейской истории царя Давида. Что ни говори, а смысл произведения не безразличен к материалу, как мастеровито ни переосмысливай и ни перелицовывай этот материал. И в данном случае ветхозаветная легенда, рассказанная самим ее стареющим героем, много что может сказать о намерениях автора.