Изюм из булки

Летом 1988 года – о радость! – меня пригласили в Чехословакию.

Приглашение исходило от моего приятеля, комсомольского функционера (да, да!). В Татрах проходила Универсиада, и функционер отвечал за культурную программу от Союза Советских.

Долго упрашивать себя я не заставил, и чуть ли не в тот же день пошел искать треугольник *.

* Справка для юных читателей: треугольник – это фигура, образуемая главой администрации, парторгом и профоргом для выдачи человеку характеристики для поездки за рубеж.

В «треугольнике» по месту работы ничего против меня не имели, но давать характеристику отказались, потому что работал я у них к тому времени только два месяца, а на раскусывание отдельного морально-политического облика советская власть отводила коллективу полгода, и ни днем меньше!

Рекомендовали обратиться по прежнему месту работы.

«Треугольник» на прежнем месте работы знал меня как облупленного и любил как родного, но характеристику давать не хотел, потому что я у них уже не работал!

Спустя неделю все шесть углов видеть мое лицо не могли. Я по очереди выскакивал перед каждым из них, как отец Федор перед инженером Брунсом, и просил завизировать уже порядком засаленный листочек с добрыми словами в свой адрес, которые, по их просьбе, сам же и сочинил. Я прикладывал руки к груди, строил глазки и признавался в любви к советской власти. Советская власть, едина в шести лицах, признавалась мне во взаимности, но бумаженцию подписывать отказывалась.

Особое обаяние происходящему придавало то, что все шестеро довольно искренне мне сочувствовали.

В начале второй недели на старом месте работы дали слабину и дыхнули на печать.

Легкость, с которой я обтяпал свое дельце, радовала меня недолго. Через несколько дней выяснилось, что ангельская характеристика с долгожданной печатью – филькина грамота, не имеющая никакой силы, ибо после слов «рекомендует к поездке в ЧССР» не было написано «…и несет за него ответственность»!

А штука была именно в том, чтобы кто-то, ежели чего, понес ответственность!

Выездная комиссия

(еще одно ностальгическое словосочетание) даже глядеть на меня не пожелала, и я пошел по собственным следам: старая работа, новая работа… Нести за меня ответственность не хотел никто! На наводящий вопрос – какую именно, по их мнению, пакость я могу устроить в братской Чехословакии, мелкая партийно-пионерская мышка, знавшая меня пять лет, смущенно ответила:

– Но ведь там рядом Австрия…

К этому моменту, впрочем, я действительно был близок к тому, чтобы ползком ползти через Татры туда, где люди живут без треугольников…

Из любви уже не столько к путешествиям, сколько к чистому знанию, я решил идти до упора.

Упор состоялся в Октябрьском райкоме КПСС. Большая партийная тетя, брезгливо переждав мои претензии, позвонила симметричной тете, обитавшей в райкоме Фрунзенском. Две эти партийные небожительницы мирно ворковали минут двадцать, выясняя, какой именно район (по местонахождению новой или старой работы) должен брать на себя ответственность за мое поведение за границей, и пришли к устроившему обеих выводу, что этого не должен делать никто.

Татры меня так и не увидели, но и райкомы, слава тебе господи, увидели в последний раз…

Надоело

Падение советской власти накликала моя пятилетняя дочка. В июне 1991-го мы стояли налетном поле в аэропорту Минводы, и девочка, осматриваясь, поинтересовалась, что это такое написано на хвостах у всех самолетов: «сэ-сэ-сэ-рэ, сэ-сэ-сэ-рэ…».

– Что, – невинно спросил я, – не нравится? Дочка пожала плечами:

– Да нет, надоело просто.

Ну, и пожалуйста.

«Плохой день…»

Дело было под Ригой, в тихом курортном местечке Пабажи. Восстав однажды ото сна часу эдак в одиннадцатом, я спустился к кастелянше, взял у нее ключи от более просторного номера, освободившегося накануне, и начал перетаскивать вещи.

Новый номер выходил окнами на море. За окнами раскачивались под солнцем сосны. Я весело волок сумки по коридору, вполуха слушая бухтение диктора из радиоточки.

«Всемерно укреплять колхозное движение…» – говорил диктор.

Находясь еще в полупроснувшемся состоянии, раздражился я на этот пассаж, надо сказать, довольно вяло: какое колхозное движение, подумал я, пятый год перестройки, что они там, с ума сошли… Вернусь – всех убью.

Перетащив вещи, я снова спустился к кастелянше – доплатить за улучшение своих жилищных условий. Кастелянша, пожилая строгая латышка, аккуратно заполнив квитанцию, дошла до даты и вздохнула:

– Девятнадцатое августа… Какой плохой день.

– Почему плохой? – радостно поинтересовался я. Кастелянша внимательно посмотрела, проверяя, не придуриваюсь ли.

– Вы радио не слушаете? – спросила она наконец.

– Нет, – чистосердечно ответил я.

– У нас переворот, – сказала кастелянша.