Излучения (февраль 1941 — апрель 1945)

Со вчерашнего дня краткое пребывание в Берлине, где я снова остановился у Карла Шмитта и принимал сегодня участие в обычном возложении венка кавалерами ордена «За мужество» у памятника Фридриху Великому с тем ясным чувством, какому суждено проявиться здесь в последний раз. Прекрасное высказывание Мюрата — «Я ношу орден, чтобы в меня стреляли» — мне хочется употребить, когда я обдумываю свое положение, в перевернутом виде. Еще это талисман.

Сильные разрушения в Далеме. В последний налет разрушило не только дома, но и сорвало крыши и разбило тысячи оконных стекол. Воздушные потоки ведут себя довольно странно; так, в соседнем доме воздушную волну протянуло под балконной дверью, оставшейся незадетой, а внутри комнаты ею разнесло табурет у рояля.

Прогулка в темном парке. Разговор о смерти Альбрехта Эриха Гюнтера, потом обсуждали сон. Карл Шмитт — вовлеченный во сне в разговор о некоторых запутанных обстоятельствах, проявивший при этом осведомленность, вызвавшую у многих одновременно как восхищение, так и недоверие, — сказал мне на это:

— Да разве вы не знаете, ведь я — Дон Каписко!

Прекрасно сказано, ухвачен весь риск и в то же время дурачество, сопутствующее состоянию истинной проницательности.

Вчера оставили Триполи.

Кирххорст, 9 февраля 1943

Снова в Кирххорсте, где я в отпуске до 18 февраля. С заметками дело застопорилось. Уже несколько недель меня мучает легкая мигрень, какой никогда раньше не было. Она связана со значительными сдвигами, каких ни в коем случае не может избежать дух, даже при самом замкнутом образе жизни. Их действие простирается как на сферу стихийного, так и на самый центр ментальной жизни. Это не говоря уже о просто грубом натиске, несущем с собой беду.

Совершил сегодня прогулку по местности: Моормюле, Шиллерслаге, Ольдхорст и Нойвармбюхен, что и быстрым-то шагом составляет три часа.

Справа на полях — хранилище с вывеской «Бургдорфские плантации спаржи», далеко видной, словно газетный заголовок, так что само здание за ней едва заметно. Такую вывеску можно сменить на любую, пока ветер и непогода не сотрут ее и за ней не обнаружится старый, честный сарай, несший ее на своем горбу, точно послушный осел. Так истинная мера вещей выживает в ходе времени.

Мысль об отношениях вдохновения и методичного труда. Будучи невозможными одновременно, они все же не могут существовать друг без друга, как открытие и обработка результатов, разведка недр и география. Вдохновенный ум проникает дальше, непосредственнее, этот процесс более увлекательный. Такой ум черпает свой опыт в безграничном. Без такого опыта невозможна поэзия.

Впрочем, импульс, ведущий к созданию стихотворения, не следует путать к вдохновением, — первый подобен перестройке молекул перед кристаллизацией. Так начинается акт любви; раскачивание настраивает нас на переход к высшему аккорду.

При взгляде на Моормюле я подумал о Фридрихе Георге и разговоре, который мы вели в 1939 году об «Иллюзиях техники». Так как книга эта взывает к духу покоя, я вижу знак судьбы в том, что она тогда не вышла. Слишком противоречила бы она всему окружающему.

Затем о Шопенгауэре и его «Метафизике половой любви». Хорошо, что магнетизм эротического акта он видит в ребенке, а не в индивидуумах. Но, в сущности, и ребенок — всего лишь символ высшего обретения, происходящего здесь. В этом смысле слияние — более значительный и непосредственный символ, еще Платон видел в акте любви, скорее, не пир плоти, а мистерию духа. У Шопенгауэра страдает уже биология. Вилье де Лиль-Адан глубже проникает в суть не знающего времени и красок ядра любовного огня. Вейнингер ^{114}по праву восторгался «Акселем».

Наконец, о записи некоторых данных из моей жизни в связи с заметками, которые я сделал о своем славном отце. Среди них некоторые сокрыты от меня; их темный смысл все еще мне неясен. Для прояснения таких мест вовсе не необходима, как считал Руссо, честность. Честное признание, естественно, не следует презирать, но, в сущности, все зависит от того, обрел ли автор свободное дыхание в отношении своих умозрительных построений. Это удастся ему лишь в той мере, в какой он сумеет стать выше своих собственных индивидуальных проявлений.

В стремлении совершить этот путь и прошла, наверное, прогулка болотом от Шиллерслаге в Нойвармбюхен.

Кирххорст, 10 февраля 1943

Завтрак вместе с толстой Ханной и Перпетуей. Затем чтение Рембо, «Пьяный корабль» которого — последний маяк не только в поэзии XIX века, но и во всей поэзии коперниканского мира. Всякой поэзии суждено с этого конечного пункта входить в новый космос, независимо оттого, открыт он физикой или нет. В этом аспекте ужасный Исидор Дюкас ^{115}только кажется соответствующим нашему времени, на самом деле он соответствует только своим собственным вкусам. С тропическими лихорадками покончено; отныне пути ведут в ледяные океаны.