Изобретатель вечности: Повести, рассказы, очерки

Было время, когда шистоцеры умирали только в строю, только на марше. Было время, когда они жили локоть к локтю, плечо к плечу. Мирная жизнь нас разъединяет, а война объединяет в полки и дивизии, и тогда мы шагаем — локоть к локтю, плечо к плечу, и умираем, и рождаемся только на марше.

Или это миф о шистоцерах? Но мифа шистоцерам не выдумать…

— Что-то у меня ломит суставики, — говорит мой друг шистоцер.

— А брюшко? Как у вас брюшко?

Глупейшие, нелепейшие разговоры! Подумать только, о чем мы между собой говорим! Мы совершенно не умеем общаться— вероятно, потому, что проходим одиночную стадию, когда каждый под своим кустиком сам по себе…

Тогда, на марше, пешая армия шистоцеров делала до двадцати километров в день, то и дело меняя цвет, как того требовали правила маскировки. Черная форма сменялась желтой, желтая зеленой, а когда зеленая сменилась розовой, шистоцеры обрели крылья. Пехота стала авиацией, наиболее грозной армией современной войны.

Армия шистоцеров взмыла вверх, и на земле наступило солнечное затмение. Не было видно ни солнца, ни неба, только сплошная огненная туча, несущая смерть. Смерть всему, что пробивается из земли к солнцу.

Мы представляем, как огненная туча взмывает с земли, мы слышим металлический звон. И чувствуем мы себя частицей огромного механизма, все сокрушающего и несущего смерть…

— Я хотел бы умереть в строю, — говорит мой друг, удобно располагаясь под кустиком, и я понимаю: не умереть ему хочется, а жить, подольше жить, продлить по возможности свою безмятежную одиночную фазу.

— Может, нам еще удастся, — говорю я. — Друг мой, мы полетим с тобой вместе, локоть к локтю, плечо к плечу. И если я погибну в пути, обещай, что ты расскажешь обо мне будущим поколениям.

Никуда мы не полетим, наша фаза бескрылая, мы рождаемся и умираем без крыльев.

— Я умру рядом с тобой, — говорит мой друг. — Нет, я умру вместо тебя…

Мы запеваем старую походную песню. Эта песня когда-то пелась на марше, в строю, но мы поем ее, удобно расположившись под кустиком. Нам не мешают чужие локти и плечи, а также собственные крылья за спиной.

Пустынная саранча… Мы в пустыне только живем, и не нам, не нам превращать землю в пустыню…

ЛУНА В ПРОДУКТОВОЙ СУМКЕ

— Сколько повторять: искать нужно не глазами, а ноздрями!

Петрович говорит это Францику — и совершенно напрасно: ищет-то не Францик, ищут Францика.

— Францик, Францик, ну где же ты, Францушка, ну иди сюда, Франц!

Вот, наверно, икается там, во Франции! Хотя к Франции Францик отношения не имеет, Франц — немецкое имя, а не французское. Но он и к немцам не имеет отношения, потому что никогда не выезжал из России. И не только из всей России, но даже из этого двора. Просто назвали его Франциком, считая, что коту иностранное имя подходит больше, чтоб не путать его с нашими отечественными людьми.

У нас по-всякому могут назвать. Петровича и вовсе никак не назвали. Петя, доставивший его во двор, вскоре уехал вместе с родителями, а собаку оставили — как ее называть? Стали звать Петровичем, в память о Пете. Хоть человек и выехал, но о нем не следует забывать. Конечно, по отчеству звать собаку не принято, тем более что Петрович был в то время щенок, но совсем не называть тоже было нельзя. Так у нас заведено во дворе: кто здесь живет, непременно должен как-нибудь называться.

Теперь Петрович уже большой, вырос на Францевых хлебах, верней, на хлебах Францевой старухи, нашей общей кормилицы. К Францевой старухе половина двора ходит, как в ресторан, а к другой половине она сама ходит. Выйдет во двор, пройдется между кустиками — и все сыты, довольны.

А живет у старухи только Францик, здоровье у него слабое, не может он, как другие, под забором. В детстве его кто-то помял — не со зла, а так, от избытка силы, — и с тех пор Францик никак не отойдет. Старуха его на инвалидность перевела, держит под специальным присмотром. Хорошая старуха. Всех дворовых котов и собак она уважительно называет: животные. Для человека такое название унизительно, а кота и собаку оно возвышает, приобщает ко всем животным земли.

— Совсем не умеют искать, — сокрушается Петрович, сидя рядом с Франциком в его укрытии.

Дорос Петрович до своего отчества, теперь его можно смело так называть. Умное животное, со всех сторон жизнь понимает. Это он открыл глаза Францику на общественное и личное счастье. Францик о них ничего не знал, хотя бессознательно стремился к личному счастью, пренебрегая общественным. Трудно строить сразу оба счастья, каким-то из них приходится пренебречь. Тех, которые пренебрегают личным, называют героями, а тех, которые общественным, — рвачами. Францик не рвач, но он и не герой. И он не виноват, что его личное счастье стало поперек дороги общественному…