Изобретение империи: языки и практики

Возвращаясь к концепции национально-культурного строительства, изложенной на совещании 1926 года, необходимо отметить следующее. Озвученные тогда бурятской интеллигенцией идеи, в сущности, представляли собой проект социокультурной модернизации бурятского этноса. С помощью введения нового и общего для всех бурят литературного языка, развития национальной школы и национального искусства, активизации культурно-научного сотрудничества с Монголией предполагалось, с одной стороны, дать толчок для развития в новых условиях бурятской культуры (то есть переформулировать заново культурный комплекс и на основе традиции сконструировать «новую» современную бурятскую культуру, адаптированную к новому социально-политическому контексту и встроенную в него) и, с другой, актуализировать общебурятский уровень идентичности. Иными словами, можно говорить о том, что модернизация, которая должна была осуществляться системой культурно-просветительных учреждений, рассматривалась бурятскими интеллигентами как средство для создания «культурной» (или этнической) нации. Не случайно ведь они говорят о «действительном национальном самоопределении» бурят главным образом как о культурном и языковом самоопределении [753] .

То, что при этом предполагалось использовать просвещение, также не выглядит случайностью. С одной стороны, правящий режим уверенно монополизировал политическую и экономическую сферы и тем самым отсек возможность достижения национальной консолидации на основе, скажем, территориально-политического объединения бурят: автономная республика включала в себя не только бурятское население, но и представителей других этносов, поэтому бурятам приходилось искать дополнительные методы и формы этнического объединения и маркирования (в этом смысле создание территориальной бурятской автономии имело даже и негативные последствия, поскольку из-за особенностей проведения границ отрезало некоторую часть бурятского этноса от «своего» государственного образования и автоматически лишило ее возможности реализовывать свои этнокультурные потребности). То же касается и экономики, которая в данном случае создавала не столько внутриэтнические производственные связи, на основе которых буряты могли бы консолидироваться в нацию (такая ситуация вполне логично вписывалась бы в контекст марксистско-ленинской парадигмы с ее производственно-экономическим детерминизмом, чего, тем не менее, не произошло), сколько связи, которые втягивали бурятское население в общесоюзный производственный механизм. С другой стороны, в созданной Бурят-Монгольской АССР только Народный комиссариат просвещения обладал реальной автономностью, что и позволило ставить вопрос об объединении бурят через культуру вообще и систему просвещения в частности.

Бурятская национальная интеллигенция в период с 1926 по 1929 год довольно последовательно пыталась реализовать идею национально-культурной автономии на территории Бурят-Монгольской АССР. Как оказалось, «политического самоопределения» 1923 года было недостаточно, в силу того, что оно носило в большей степени формальный характер, и поэтому в общественном дискурсе актуализировалась еще и проблема «культурного самоопределения» бурят. Конечным результатом «культурного самоопределения» должно было являться создание «культурной» этнонации (то есть нации, основанной на культурно-языковой тождественности своих членов), идея которой становится доминирующей среди бурятской интеллигенции во второй половине 20-х годов и вытесняет идею территориально-политической этнонации, господствовавшей еще в начале 20-х годов.

Однако задуманному на первом культурно-национальном совещании не суждено было сбыться. Дело в том, что с 1929 года Советское государство кардинально меняет подходы к решению проблемы культурного развития национальных окраин. Отказавшись от достаточно либеральной политики в этом вопросе, оно берет установку на централизацию и жесткий контроль над процессами «культурно-национального строительства». Этому способствовали консолидация власти в период НЭПа и окончательное внутриполитическое укрепление большевистского режима в СССР. Кроме того, в это время большевистское руководство стало отходить от доктрины «мировой революции» во внешней политике, в связи с чем «политическое значение Бурреспублики уже стало оцениваться не через призму мировой революции… а в связи с той опасностью, какую она могла представлять как национальное образование, занимающее приграничное положение в случае возникновения внешней угрозы…» [754] . К концу 1920-х годов «динамическое, безграничное пространство революции свернулось и застыло в определенной и ограниченной форме государства, замкнувшегося на себя… Соответственно, растущая поглощенность границами привела к постепенному переосмыслению периферии – из открытого поля возможностей и плацдарма для экспансии она превратилась в закрытую зону, подверженную опасностям иностранного вторжения или заражения чуждыми силами» [755] .