Изумрудные зубки

Татьяна стояла в углу комнаты, перед мольбертом. На холсте, улыбаясь, смотрела из-под полуопущенных ресниц, глянцево-приторная Мэрилин Монро. У Монро были алые губы, алое платье и алые туфли. Позади, щетинился небоскребами урбанистически-скучный пейзаж. Интересно, что сказала бы преподаватель по рисунку, трепетная Ираида Соломоновна Штаппельман, если бы увидела эту «работу»? Наверное, ничего не сказала бы, просто схватилась за сердце.

Но Сычева сегодня утром приказала ей:

– Рисуй, вешалка, свои картинки. Нам деньги нужны.

И даже Афанасьева кивнула и слабым дрожащим голосом подтвердила:

– Нужны. Если тебе нетрудно, Татьяна, рисуй. Пусть Попелыхин продает картины.

Татьяне было трудно, но она рисовала. Наступала на горло собственной гордости и рисовала. Деньги, действительно, были нужны. Какой-нибудь богатей купит долларов за двести эту Монро и повесит в своей безвкусно обставленной спальне.

– Телефон, – вдруг простонала Афанасьева. – Мой телефон звонит в сумке!

– Мобильниками не пользуемся! – вдруг приказала Сычева и снова вскочила с кресла. – Мне так и не понятно, кто и как узнал о нашей встрече с Овечкиным. Вполне возможно, что все наши мобильники прослушиваются!! – Она выхватила телефон из Таниной сумки. – Вот, пожалуйста – номер не определяется!

– Дай! – простонала Таня. – Этого не может быть, чтобы прослушивались, мы же не Джеймс Бонды какие-нибудь!

– Все может быть, – твердо сказала Сычева и сбросила вызов. – Когда речь идет о торговле оружием, все может быть!!

Телефон мгновенно зазвонил вновь.

– Тань, дай я отвечу! Вдруг это... Софья Рувимовна?

– Она звонила тебе когда-нибудь на мобильный?

– Нет, никогда.

– Вот и лежи со своим полотенцем. Ты мне дорога как память о Глебе. Второго твоего похищения я не переживу.

– Дай телефон! – Таня резко вскочила и метнулась к Сычевой. В глазах полыхнул фейерверк разноцветных огней, виски резанула острая боль и она обессилено свалилась на подушку. – Дай, – попросила Таня. – Никто никогда не звонил мне с такой настойчивостью! Вдруг это... Глеб? Вдруг он вернулся?! Только он может звонить с таким упорством! – Таня протянула к мобильнику руку. Сычева еще раз глянула на дисплей, пожала плечами и протянула телефон Тане. – Как знаешь, – сказала она.

Татьяна замерла с занесенной над полотном кисточкой. Что бы еще нарисовать такое, чтобы полотно продать долларов хотя бы за триста? Она подумала и пририсовала Монро острые ушки и лисий хвост.

Видел бы сейчас папа, что она рисует. Видел бы взъерошенную Сычеву, бледную, с разбитым лицом Афанасьеву, которая напряженно слушала, что говорят ей по телефону и бледнела, бледнела еще больше.

– Хорошо, – наконец прошептала она и нажала отбой.

– Что? – подскочила к ней Сычева.

Татьяна выронила кисточку, и она шмякнулась на пол, испачкав линолеум оранжевой краской.

– Какая-то женщина по имени Инга хочет видеть меня сегодня на Каширском шоссе, в шашлычной «У Гарика». Она говорит, что это касается моей безопасности и безопасности Глеба, – шепотом ответила Таня.

* * *

Клетки стояли в четыре ряда.

Их было так много, что у Глеба зарябило в глазах. В клетках сидели жирные кролики и мелко сучили зубами, поедая корм. Внизу, под клетками, копошились суетливые куры. Слева, за деревянной перегородкой, хрюкали свиньи. Они прикладывали свои пятаки к щелям и нюхали воздух, издавая мерзкие звуки. Ко всему этому прилагалось полчище мух, которое роем вилось в сарае, жужжало, лезло в глаза, в рот, в нос.

Это был ужас. Кошмар. Это был ад!

Глеб почувствовал себя дурно. От обморока его удержала только та мысль, что если он упадет, то непременно испачкается в дерьме.

Афанасьев зажал нос и подышал ртом. Дурнота отступила.

Теперь со всем этим хозяйством предстояло что-нибудь делать. Хотя бы ради того, чтобы получить тарелку супа и стакан чая. Хотя бы ради того, чтобы не получить скалкой по голове.

Глеб начал выдвигать в клетках поддоны. «Мама!» – стонал про себя он, выходя из сарая и вываливая содержимое поддонов в компостную яму. «Мама!»

Кролики косились на него бусинами-глазами, словно раздраженные постояльцы гостиницы на надоедливую уборщицу, заявившуюся в неурочное время.

Когда с поддонами было покончено, Афанасьев зашел на территорию свиней и, стараясь как можно меньше вдыхать смрадный воздух, выплеснул содержимое трех ведер в большие лоханки. Свиньи, пихая друг друга жирными, щетинистыми боками и оживленно хрюкая, наперегонки ринулись к кормушке. Рой монотонно жужжащих мух тоже централизованно переместился к лоханкам с помоями.

Глеб вытер вспотевший лоб и отдышался.

Он сделал это! У него получилось.

Осталось только зарубить несколько кур.

Афанасьев размашисто перекрестился, снял со стены топор и наметил в жертвы пеструю курочку, мирно клевавшую что-то с пола. Стараясь делать беспечный вид и спрятав топор за спиной, Афанасьев подошел к курочке.

– Цыпа-цыпа, – ласково позвал он.

Курочка, помогая себе крыльями, шумно метнулась в противоположный конец сарая. Ее маневр с громким гомоном повторило все куриное племя.