В дальнейшем утренник вставал перед нею в каком-то красном тумане — как Берта Борисовна впускала в зал из коридора нетерпеливо толпившихся «бусинок», как Манечка уже видела вспыхивающую лампочками елку, вдыхала запах по-домашнему нагретой хвои, а там, в зале, вокруг елки ярусами расположились с ожидающими, взволнованными лицами зрители. В центре сидел, начальственно уперев руки в колена, полный, лысый человек в темном, при галстуке, костюме, а рядом с ним опустившая в мех подбородок, тонко прищурившаяся женщина. Почему-то мгновенный взгляд Манечки выхватил в потонувшем, как в дыму, зале именно этих двоих, но тут из охватившего ее оцепенения Манечку вывел еле расслышанный, она хотела верить — не к ней относящийся, сдавленный голос Берты Борисовны:
— Что это такое?!
Берта Борисовна с ужасом глядела на ее ноги: вместо чешек на Манечке были, пусть и новые, и белые, но туфли, к тому же купленные на вырост, — те самые, которые совершенно уже разбитыми увидел на выходящей из вагона Манечке Говоров… Поняв весь ужас положения, Манечка сбросила туфли и, пытаясь выразить своим обезьяньим лицом, что вот, мол, как все просто решилось, пытаясь убедить в этом Берту Борисовну, пританцовывала перед ней, готовая побежать в зал в одних чулках: никто ничего но заметит…
Но Берта Борисовна прошептала срывающимся голосом:
— В группу! В группу! — И захлопнула перед Манечкой дверь.
В группу на детсадовском лексиконе значило — в комнату, где протекала будничная Манечкина жизнь в круглосутке, невыразимо тошную ей в эти минуты, когда, сидя на своей кровати со злополучными туфлями в руках, она слышала раздиравшую ей душу музыку «бусинок» и ощущала легкое подрагивание пола от топота счастливых подружек.
…Решено было ехать «приодеть» Манечку. Была суббота, свободный от службы Говорова день, а строго соблюдаемый им режим работы дома, за письменным столом, все равно оказался нарушенным.
В том, что Манечка явилась пред очи московской бабушки в весьма затрапезном виде, содержался без труда распознанный ею укор бывшей свекрови, сквозь годы пронесшей обиду за сына, которого в свое время, несмотря на свое долготерпение, оставила Ирина Михайловна, в буквальном смысле бежав с малым ребенком на руках. Те далекие годы нет-нет да и отзывались в Ирине Михайловне смутной и тяжелой памятью. С течением времени все случившееся ставилось в вину только ей, и за эту «вину» она словно бы расплачивалась Игорем, которого год от года все более приближал к себе дом свекрови.
Ирина Михайловна как могла боролась с этим, но чувствовала, что проигрывает, и, очевидно, доля свекровьего влияния была в том, что Игорь принял довольно настороженно решение матери о браке с Говоровым. Дети вообще никогда не подозревают в родителях высоких страстей, тайных движений души, они для них устойчивая, надежная в обращении схема… А может, это было продолжением горько узнаваемой Ириной Михайловной наследственности…
Во всей этой истории особняком стоял дед Демьян, не бывший родным отцом сыну бабы Люды. Человек, по натуре легкий и добрый, в прошлом бравый майор, он понимал Ирину Михайловну, незримо держал ее сторону, постоянно рискуя навлечь на себя гнев бабы Люды, у которой, как ни странно, был под каблуком. Ирина Михайловна платила ему чуть ли не дочерней привязанностью, и однажды, будучи в командировке в Москве, он даже нанес визит Говоровым.
Разумеется, было застолье, и Говоров увидел перед собой типичного отставника, веселого кутилу. Теперь, в шестьдесят лет, он был толст, здоров, полон сил, и если казался чем-то озабоченным, так только тем, чтобы о посещении им Говоровых не проведала его «супружница», от которой он «оторвался» в Москву. Говоров, глядя на его искрящиеся весельем глаза, красно-яблочные щеки, круглый живот, в котором, вероятно, могла поместиться бочка, проникся к деду Демьяну своеобразной симпатией: при всей разности натур что-то их сближало.
Вдохновителем «противоборствующих сил» была баба Люда. Второе позднее замужество Ирины Михайловны, ее отъезд в Москву она восприняла как некое предательство. А может быть, страх перед жестокостями мира руководил несчастной свекровью, видевшей в Ирине Михайловне какое-то спасительное прошлое и вот теперь «обманутой» ею. В «подкинутой» бабе Люде Манечке, в фатальном невезении Игоря был какой-то жуткий родовой рок, из которого «вывернулась» Ирина Михайловна, и Манечка была отправлена в Москву «бедной сироткой», как бы в напоминание ей о ее «грехе».
В смутном переплетении отболевших, отпавших связей душа Ирины Михайловны, будто свеча в рассветном окне, просила побережения, одна она вызывала тревогу Говорова. Странно было, что сама Ирина Михайловна как бы подпадала под бремя своего «греха», и вот тут-то ее боли передавались Говорову, явление Манечки воспринималось им как продиктованная жизнью необходимость, и ради Ирины Михайловны он готов был на все…