К долинам, покоем объятым

Говоров, недоумевая, отчего задерживаются Ирина Михайловна с Манечкой, вышел во двор и застал их почему-то у малинника, рядом с калиткой к полковнику Варфоломееву. Там шла тихая — чтобы не услышали соседи — борьба. Обе — Ирина Михайловна по причине рушащегося плана вечера, Манечка из-за боязни кары, — забыв про все на свете, шипели друг на друга как разъяренные гусыни.

Рушился план вечера, рушились педагогические устои Ирины Михайловны: Говоров ясно, на слух и визуально, различил характерный жест и звук телесного наказания.

Манечка выскочила в калитку и уже оттуда, от полковника Варфоломеева, по странной случайности не оказавшегося свидетелем происходящего, доносился ее сдавленный шепот: «Не пойду!»

— Иди! — стонала Ирина Михайловна.

— Не пойду! — отвечала Манечка, просунув голову меж досочек калитки и таким образом находясь одновременно на двух «территориях».

— Иди! — изнемогала Ирина Михайловна.

— Не пойду! — шипела Манечка, не в силах выдернуть голову, застрявшую в калитке.

В это время Говоров, как когда-то в магазине, увидел незримое, необъяснимое тождество двух душ, и, наверное, его бы ничуть не удивило, если бы на месте Манечки была Ирина Михайловна… Они обе «переиграли», обе были виновны лишь в том, что заключали в себе «положительные заряды», как известно отталкивающие друг друга, но когда одна пройдет то, что прошла другая, она окончательно станет ею и сменит ее на земле. Мысль эта была слишком проста, но она снова, как после Манечкиного анекдота, внесла в Говорова тихое смирение с тем, что было дано ему совсем не простым миром…

Манечку он взял «голыми руками», она даже не трепыхнулась. Он высвободил ее голову и теперь мог далее не держать за плечо, она сама пошла бы за ним. Ирина Михайловна, пораженная переменой Манечкиного настроения, начала приходить в себя. На веранде, прежде чем открыть дверь в дом, она присела перед Манечкой и, поверив, что план ее еще может осуществиться, стала прихорашивать внучку, чтобы не было стыдно Залесских.

Как только вошли, Антон Федорович встал, сверкая пенсне, и, все так же держа у груди, как аккордеон, ослепительно белый ранец, улыбнулся Манечке. Она пошла навстречу протянутому ей в двух руках ранцу, встала перед ним, кусая губы, и Говоров, глядя на крохотную костлявенькую кикимору, искусанную спесивой московской собачонкой, оббившую себе коленки об испепеленную зноем дорогу, жестоко обманутую жизнью — и не только в хитросплетениях втянувших ее в себя уличных страстей, — чувствовал, как дорого ей обходятся бабушкины сюрпризы. Было бы совсем жестоко мучить ее еще и своей напутственной речью, да Манечка и не стала бы его слушать — уроки судьбы и без него сделали в ее душе глубокие зарубки, а ей еще только предстояло продираться к своей звезде… И может, первым ее шагом был шаг к сверкающему застежками белому, как лебедь, ранцу.

Она вырвала ранец у Антона Федоровича. Рывок был так резок, что у него упали очки-пенсне и он еле поймал их, растерянно водворяя на место и с боязнью смотря на Манечку. Вероника Николаевна, побелев, нашарила рукой стол, оперлась о него. Камин, отстраненно от того, что делалось людьми, пылал, стреляя красно-черными угольками, тихо колебались язычки свечей. Вышедшая из соседней комнаты Ирина Михайловна со школьным платьицем в руках застала Манечку уже кинувшейся наверх в обнимку с ранцем. Крик ее не достиг Манечки, молниеносно ввинчивавшейся по крутой лесенке в потолочный проем, к комнаткам «второго этажа», и Ирина Михайловна почти с такой же быстротой ринулась за ней.

Манечку она нашла в комнате Говорова — та лихорадочно потрошила ранец, онемев от вида пенала, коробки с цветными карандашами, разноцветных целлофановых обложек к тетрадям и букварю, от самих тетрадей и букваря, тоже вложенных в портфель внимательным Антоном Федоровичем. В руки ей попалась тетрадь заметно толще других, с картонной обложкой и шершавыми зеленоватыми страницами, и она, прочитав по складам уже с помощью подоспевшей Ирины Михайловны — «Дне-вни-к», прижала его к груди, закрыла глаза, с минуту стояла так, может быть, необычно развитой в ней проницательностью угадывая сладкие и горькие тревоги, которые еще ей принесет эта книжица…

К чаю Манечка спустилась, наряженная в школьное платьице — все ахали и охали, — но усидеть долго за столом не смогла, стала проситься наверх, к белому ранцу. Ирина Михайловна попробовала удержать ее, но Манечка уставила на нее удивленные глаза:

— Должна же я все подобрать и приготовить к школе!

И Говоров понял, что да, правильно, должна!

Где затерявшийся в степи городок детства, где давний день с валящим из неразличимых высот слепым, не по-зимнему сыроватым теплым снегом?