К долинам, покоем объятым

День тот запомнился, в сущности, пустяком, милым мальчишеским пустяком — покупкой новых ботинок… Они шли с матерью — опять с ней, отца уже не было, — по улочке с одноэтажными, каменными и деревянными, вероятно, еще пугачевских времен домами, снег лепил, под расползавшимися ногами бугрился скользкий булыжник, а крупные хлопья тяжело и косо несло волглым ветром, невыразимо пахнущим весной. Отца не было, и жили не сыто, по мать из своего фельдшерского жалованья все-таки выкроила на сводившую с ума всех ребят обувку — футбольные бутсы, с которых среза́ли шипы, и, черные, строченые, шнуровавшиеся грубой белой тесьмой, это все-таки были не обычные банальные ботинки — в них сквозил приподнятый спортивный форс, и, что еще не мало значило, они были дразняще дешевы при своей крепости, при своем шике… Все запомнилось: и белый сыроватый день, и сумеречный от залепленных снегом окон магазин, и легонькие, скользковатые в его руках, одуряюще пахнущие свиной, в точечках, кожей бутсы. Это были первые купленные ему ботинки, до тех пор он донашивал обычно братнины, чиненые…

Домой он возвращался один, без матери, ей нужно было идти на работу. Снег по-прежнему валился, слепил. Он пробивался сквозь его стену, забыв обо всем, держа за веревочку коробку со своим сокровищем, и вдруг кто-то дико, с утробным всхлипом проревел высоко над ним. Кожа съежилась у него на голове, и от сильного, мягкого толчка сзади он отлетел в сторону, коробка вырвалась из рук. Распластанный на снегу, он различил в белой пелене огромного верблюда. Сначала мимо него проплыл верблюд, медленно переставлявший длинные голенастые ноги, потом сани со сгорбившимся, очевидно, задремавшим возницей-казахом в тяжелом малахае, а он, найдя коробку, никак не мог подняться со скользкого под снегом булыжника, и от всего ему было весело — от того, что так легко нашлась коробка, от еще стоящего в ушах возмущенного клекота верблюда, от неудававшихся попыток подняться на ноги…

Да, да, сейчас Манечка, не теряя ни минуты, должна была бежать наверх, к своему белому ранцу, который для нее то же, что были для Говорова когда-то новые ботинки.

И вдруг к нему пришла совсем уж апокрифическая мысль: что было бы, если бы Манечка не была Манечкой и к ним приехал бы благовоспитанный чистенький пупсик, который никогда бы не полез на чахлое московское дерево и не сверзнулся бы с него и не повис на железном штыре забора, не ввязался бы в борьбу с Сашей, не запер бы Залесского в будке душа, — что было бы тогда? В самом деле, что? «Да ничего бы не было», — с подспудной тоской подумал Говоров.

6

Они должны были улетать в конце дня — в разные города, разными самолетами, — сначала Ирина Михайловна, потом Говоров, и сейчас на безлюдном бетонном волнорезе оба, скрывая друг от друга, чувствовали зыбкость нескольких часов, отпущенных им напоследок. Они прощались с городом, протянувшимся на дальнем берегу невнятно-белыми кубиками домов и кварталов, прощались с морем, кипевшим во всю необъятную ширь. Несколько кораблей, зарываясь в крошево горизонта, с незаметной для глаза скоростью пересекали залив в разных направлениях. Волны накатывались и били по сваям мола, о чем-то деспотически напоминая Говорову, но он ничего не мог, а может, боялся вспомнить. Поездка в Кучугур как бы утвердила Говорова на земле, наполнила смыслом и само его существование, и встречу с Ириной Михайловной. Правда, был еще вчерашний вечер в ресторане, которого он так не хотел, но который все-таки был…

С Верой и ее «одним человеком» они встретились в вестибюле ресторана. Вениамин — так звали Вериного спутника — сразу не понравился Говорову, и, пока Ирина Михайловна с Верой по своим хитрым косметическим надобностям пропадали в глубине зеркал, вишневых, бархатных портьер, среди типичного для ресторанных прихожих, немного нечистого запаха сигарет, пудры, духов, сквозняка визжащих пружинами дверей, они вынуждены были оставаться вдвоем, не зная, о чем говорить друг с другом.

Когда их знакомили. Вениамин, бросив Говорову картинно вывернутую крепкую сухую ладонь, представился: «Веня», как бы подчеркивая нелицеприятную для Говорова разницу в возрасте. «Вениамин?» — переспросил Говоров в свою очередь с явным намеком на затянувшуюся инфантильность собеседника, которому явно подкатывало к сорока, и заметил ироническое движение длинно разрезанных губ на тонком смуглом лице: «Как вам угодно». Вера, когда вместе с Ириной Михайловной оставляла их вдвоем, смотрела на Говорова робкими, рассчитывающими на его благоразумие глазами, и он снова мучительно пожалел о загубленном вечере.

На Вениамине была тройка темно-синего цвета, подчеркивающего черноту волос, четко уложенных на косой пробор. Он стоял напротив Говорова, куря сигарету, с прищуром глядя на него сквозь дым, изучая, оценивая, и как бы в продолжение этой оценки, а может, под магнетическим действием доносившейся из ресторанного зала музыки, вдруг предложил пройти к стойке и хлопнуть по рюмочке, пока «дамы наводят прически»…