К Колыме приговоренные

Часовой опять стал гладить его по голове, а потом, закинув винтовку за спину, взял его на руки и отнёс к милицейской машине. Когда Никита понял, что его сейчас увезут в детдом, ему стало всё безразлично. Как и перед школьной линейкой, когда за письмо Казимир приказал посадить его в чулан, ему показалось, что он снова попал в холодную яму, из которой никогда не выберется. К машине, которую уже заводили милиционеры, подошёл дядя Стёпа.

— Ты прости меня, Никитка. Тебе там лучше будет, — сказал он.

Никите он показался уже совсем другим, словно появившимся из чужой и далёкой от него жизни.

В детдоме Никиту долго допрашивал Казимир. Похоже, он боялся, не вынес ли чего лишнего Никита из его, как он говорил, закрытого заведения. Закончив допрос, Казимир отвёл его в чулан и запер на ключ. Через двое суток его из чулана выпустили. Всё в детдоме было, как и раньше: по-лошадиному топая, носился перед утренней линейкой Казимир, Кривоножка подгладывала, не пишет ли кто по ночам в классах письма, Зубарь ставил по пять щелбанов тем, кто мало наловил тараканов, Скувылдина, когда её заставляли плевать в чужие карманы, плакала, только Никита стал другим. Он замкнулся, огрубел, лицо обрело тупое выражение.

IV

Никита потерял всякий интерес к тому, что его окружало. Поведут ли сегодня в кино, посадят ли опять в чулан — не всё ли равно! Кругом всё одинаково плохо, и люди, уже казалось ему, все обманщики. Кривоножка, эта гадина, всем наврала про письмо, дядя Стёпа обещал, что не сдаст милиционерам, сдал, да и мамка тоже врёт: никаких рукавичек она ему не высылала. Где бы это они затерялись? А главное, хотелось Никите, чтоб к нему никто не приставал, не лез с разговорами. Даже со Скувылдиной не хотелось говорить. А она сразу, как только его выпустили из чулана, пристала:

— Ты мамку видел, да?

Никита ничего ей на это не ответил.

— Ты меня слышишь? — не отставала она.

Никита молчал.

— У тебя ухи есть? — уже сердилась Скувылдина, и когда Никита и на это ей ничего не ответил, она надула губы и сделала вывод:

— Игоист ты, Никита!

Что такое «игоист», Никита не знал, но догадывался, что слово это ругательное. Так обзывала Скувылдину тётка, которая иногда к ней приходила. А за что — Никита не очень понимал. Тётка эта Никите не нравилась. Сразу было видно: она злая. Губы у неё были тонкие, а нос, как шило, острый. «Ну, знаешь ли! — клевала она Скувылдину этим носом. — Не большая барышня!» Похоже, Скувылдина у неё что-то просила, а тётке это не нравилось. А что могла просить Скувылдина? Конечно, поесть что-нибудь. Перед тем, как уйти, тётка всякий раз спрашивала у Кривоножки, как кормят детей. Услышав ответ, удивлялась: «Да что вы говорите?! И нормальные дети этого не видят! А по воспитательной части как?» — шла она дальше. Узнав, что и с этим всё хорошо, просила: «Вы уж, пожалуйста, с моей-то построже. Ведь у неё родители-то, сами знаете, злоупотребляли». После ухода тётки Скувылдина всегда куда-то пряталась, а если этого не делала, то было видно, что настроение у неё плохое. Раньше Никите её было жалко, а теперь, после всего пережитого, жалости к ней уже не было. «Да и она, наверное, всё врёт, — думал он. — Никакого отца у неё нет. Все знают: он от водки сгорел, а платье она получила по почте не от него, а от какой-то бабушки».

Зима пришла внезапно. С утра пошёл снег, днём он облепил дома и деревья, а к вечеру разыгралась вьюга. Всю ночь она била в окна и стучала по крыше. В палате стало холодно, из неутеплённых окон понесло сквозняками, тараканы, срываясь с холодных стен и потолка, разбегались по своим щелям. Никита, с головой укрывшись одеялом, не спал. Он ни о чём не думал, а если что-то и приходило в голову, то быстро забывалось. На месте дяди Стёпы с гитарой появлялся часовой с винтовкой и прокуренными усами. Он гладил Никиту по голове и говорил: «Вот мамка зрадуется!» Потом перед глазами мелькала плачущая Скувылдина, за ней появлялся нахальный Зубарь, он скалил зубы и кричал: «В карцер его!» А мамка, если и приходила Никите в голову, то была совсем не похожей на ту, что он видел на свиданке. Никите теперь она казалась расстроенной тем, что не так его встретила, не поплакала вместе с ним и ничего о себе не рассказала. За всё, что случилось с ней, Никита винил теперь одну Кривоножку. Не отбери она у него письма, мамка, прочитав его, поняла бы его и сейчас не курила и не пила, а зарабатывала бы зачёты.

Утром, заходя в детдом с улицы, все из обслуживающего персонала потирали замёрзшие лица и, оставив в прихожей валенки, в тапках шли на свои рабочие места, а в обед, когда в прихожей никого не было, в кривоножкины валенки Никита насыпал колотого стекла. Вечером, когда Кривоножку с распоротой ногой увезла скорая, весь детдом подняли на ноги. Даже сторожа, дядю Егора, мобилизовали на поиски остатков колотого стекла в карманах детдомовцев. Правда, он был так пьян, что долго не мог понять, чего от него хотят.

— Фамильё-то как? — спрашивал он у Казимира, уже выворачивающего карманы у выстроенных в линейку детдомовцев.

— Какое фамильё? — не понимал его Казимир.