К Колыме приговоренные

Осень пришла внезапно. Ещё вчера ярко светило солнце, небо было безоблачным, в лесу пели птицы и грелись на солнце бурундуки, терпкий запах кедровой смолы и прелых грибов кружил голову, а сегодня с утра потемнело небо и пошёл дождь со снегом, а вечером, с похолоданием, всё укрылось в густой снежной завесе. За ночь снег растаял, а когда пришло новое утро, хмурое и ветреное, лес уже сбрасывал последние листья, попрятались бурундуки, смолкли птицы.

В доме Семёна было холодно, в трубе нетопленой печи гудел ветер, а когда он бил по окнам, звенели стёкла и скулила собака.

— Да замолчи ты! — ругался на неё Семён.

Настроение у него было плохое. Обычно в такую погоду к нему приходили тяжёлые думы о не так прожитой жизни, всплывали в памяти мрачные картины ухода от жены, когда на прощанье, чтобы помнила, он выбил ей зубы; поездки в Тюмень к матери, откуда он, беспробудно пропьянствовав два месяца, вернулся обратно, не оставив ей ни копейки; и всего того, что было потом и в грязных кабаках, и у дешёвых проституток, после которых тошнило, и у корешей, которых он ненавидел, но держался за них, потому что держаться было не за кого. Всё это прошло, осталась горечь от воспоминаний и никому не нужная старость. От слабости уже часто темнело в глазах и хватало сердце. «И на похороны не придёт», — думал он о жене, когда казалось, что вот он — конец, рядом.

А жена жила в соседнем посёлке, и жила неплохо. Дочь, Варю, уже подняла на ноги, а двое детей от нового мужа заканчивали школу. «Ведь и я так мог прожить», — думал Семён, и от обиды, что прожил не так, хотелось плакать.

А ведь всё начиналось хорошо. С женой он познакомился в праздничной компании у соседа. Был он тогда молод, хорошо сложен, нос, который сейчас высох в кривую сосульку, был по-кавказски с красивой горбинкой, глаза не были цвета прокисшего студня, в них горел огонь и сверкало пламя, да и в плечах он был — чуть не в сажень. Это сейчас они высохли, а ключицы стали похожи на две сухие мозоли. На вечере громко играла музыка, пили вино и шампанское, когда шли танцевать, казалось, танцевали не парами, а одним весёлым кругом. В одном из них Семён поймал её за руку и, бесцеремонно прижав к себе, закружился с ней в вальсе. Когда танец закончился, она оттолкнула его от себя и сердито спросила: «Ты со всеми так танцуешь?» «Только с такими, как ты!» — рассмеялся в ответ Семён. Звали её Люба, и первое, что бросилось в глаза: у неё были красивые, как ландышевый лепесток, губы и толстые в дугу брови. В тот вечер Семён увёл её к себе, а утром не отпустил, оставив её, как тогда казалось, навсегда. Это всё, что сохранила ему память светлого о жене. Дальше всё было словно в тяжёлом сне, после которого, как с похмелья, болит голова и не хочется ничего делать. Табором повалили в дом кореша, они сладко ели, много пили, не обращая внимания ни на жену, ни на родившуюся уже Варю, драли пьяные глотки, драл с ними глотку и Семён. «Или твои дружки, или я!» — наконец не вынесла этого Люба. Выбил ей зубы на прощание Семён в пьяном виде, а когда проснулся утром у кореша, особых угрызений совести не чувствовал и ни в чём не каялся. Тогда ему казалось, что жизнь его только начинается, в ней много разных дорог, и от того, что случилось, их не убавилось.