К Колыме приговоренные

К матери в Тюмень он поехал, не раздумывая, зачем, и накордебалетил там такого, что ей, наверное, до сих пор икается в гробу. Купил подвернувшегося под руку «Жигулёнка» и стал катать её по городу. Тогда ей было уже за шестьдесят, она плохо видела, и зачем сын катает её по городу, не понимала. В машине её тошнило, а на колдобинах, где Семён не сбавлял газу, подбрасывало, как куклу. «Господи, — не понимала она, — и зачем тебе эта легковушка?» «Жить хорошо, мамаша, никому не запретишь!» — смеялся в ответ Семён. После того, как мать наотрез отказалась кататься на легковушке, он стал катать на ней старых дружков. К вечеру, почти каждый день, выезжали за город, где жгли костры, жарили шашлыки и пили водку. О том, что с Любой разошёлся, матери Семён не говорил, по его словам, она с Варькой в это время была по путёвке в Крыму. «И где вы деньжищ-то столько берёте? — не понимала мать. — Она по Крыму катается, ты здесь». У Семёна и на это был тот же ответ: «Жить хорошо, мамаша, никому не запретишь!» Так как не запретишь никому жить и плохо, наконец, по-пьяни Семён не вписался в поворот и врезался в телеграфный столб. Хорошо, столб оказался деревянным и старым, срезал его Семён, как бритвой, и хотя машина пошла на металлолом, все в ней остались живы. После штрафа за столб денег осталось только на обратную дорогу, и поэтому, не оставив матери ни копейки и не попрощавшись с нею, Семён вернулся на Колыму. Мучила его совесть за этот свинский поступок только в самолёте. Уходил он от матери тайно и ночью, когда, как он думал, она спит. Однако при выходе из дома в окне её вспыхнул свет, и, обернувшись, Семён увидел, как она плачет. Забыл он об этом в Магаданском аэропорту, как только встретил дружка и закатил с ним на двое суток в ресторан, и вот только сейчас, когда пришла старость, словно поднявшись из могилы, мать опять стояла перед ним в окне и плакала. «Господи, и за что я её тогда обидел?» — спрашивал себя Семён, и ему хотелось вернуться в Тюмень, прийти на могилу матери и горько выплакаться.

А ветер всё стучал по окнам, и скулила собака.

— Да замолчи же ты! — замахнулся на неё Семён и, наверное, ударил бы, если бы она не забилась под кровать.

От холода у Семёна стали стыть ноги, и он решил растопить печь. Она долго не разгоралась и дымила, а ветер, не переставая бить в окна, уже перекинулся на крышу. В сильных порывах он так бил по ней, что, казалось, сотрясаются стены дома. «Нет, не придёт она на похороны», — снова подумал о жене Семён, и ему захотелось от обиды на неё, и от печного дыма, и от этого ветра забиться, как и собака, под кровать и ни о чём не думать.

Вместо этого он вышел на улицу. На крыльце его ударило ветром и осыпало снежной крошкой. Окутанный белой мглой посёлок казался всеми брошенным, на телеграфных столбах гудели провода, в доме, через улицу, стучал ставень и скрипела калитка. В конце улицы из переулка вышла женщина и направилась к дому Семёна. Укрываясь от встречного ветра, она держала низко голову, а когда ветер усиливался, становилась к нему спиной. «Уж не жена ли?!» — заметив в ней что-то знакомое, испугался Семён. Бросившись в избу, он зачем-то закрылся на крючок. Нет, это оказалась не жена. В окно Семён видел, как женщина, всё так же укрываясь от ветра, прошла мимо и в сторону его дома не обернулась.