К отцу своему, к жнецам

Другой сказал: «В чьей спальне не побывает тот, кто даже к Александру рискнул проникнуть? Киприан ищет у нас одобрения за то, что, застигнутый в блуде, не захотел умереть: а ведь убей его Александр, разве это не был бы редкий случай, когда он поступил по праву? Вот, подлинно, битва новая и неслыханная: ратует тираноубийца за блуд, тиран – за целомудрие! Конечно, я хочу, чтобы человек, причинивший городу несметные обиды и оскорбления, погиб ради города: пусть убьет его прогневленный гражданин, пусть чередует с ударами проклятия, какими обычно честит муж прелюбодея, а не прелюбодей мужа; но ты, Киприан, еле высвободившись из позорных объятий, несешься прямиком к награде: я же не хочу, чтобы тот, кто притязает на редкую и драгоценную почесть, подражал необузданности того, чьим убийством он хочет славиться». На это Киприан отвечал: «Ты называешь блудом поступок, благодаря которому никто теперь не должен в своем доме бояться блуда? Я не считал прелюбодеянием – соблазнить жену тирана, как и человекоубийством – убить тирана».

Третий сказал: «Все честные дела начинаются желанием, а случай их лишь исполняет. Мы знаем, сколь часто доблесть прославляется и там, где исход ее обманул и сокрушил ее усилия; также и злодеяния караются, даже если не достигают цели; неудачливая доблесть не теряет своего сияния, и славу доблести не перехватывает случайный успех. Ты убил мужа, Фортуна – тирана». Киприан отвечал ему, что в охраняемом замке он тщательно искал случая, благосклонного его замыслу, испытывая слуг Александра, испытывая его друзей, и только в его жене блеснула такая возможность. «Каким осмотрительным, сколь опасливым соблазнителем я был, – воскликнул он, – чтобы меня не застигли врасплох!»

Он, однако, не убедил горожан своими доводами, и иные, качая головой, говорили, что благоразумие их предков не купило бы тираноубийства такими почестями, даже если бы сластолюбие обещало его совершить, и что примером для них, если они хотят держаться честного пути, должен быть римский народ, не хотевший победить врага ни ядом, ни вероломством.

Тут, однако, наш гость прервал свою повесть и сказал: «Вот что пришло мне на ум: а как бы вы рассудили это дело? И чтобы отдать должную честь, прежде всего ты, достопочтенный отец, – обратился он ко мне, – ведь благодаря своему сану ты жрец правды, умеющий видеть не по людским мнениям, но по суду Божьему, – скажи, как будто ты на месте этого рыцаря: когда любовь толкает его на подобные дела, найдет ли он себе оправдание в том, что несметные обиды, причиненные ему самому и многим другим, заставили его нарушить верность и сделать своему господину то, что было сделано?» Я отвечал, что не совершаю дел, свойственных рыцарю, но принимаю его, когда он приносит за них покаяние. Гость, рассмеявшись, воскликнул: «Вот достойный ответ!» и обратился с тем же вопросом к нашему господину. Тот, подумав, сказал: «Не следовало бы ему так препираться с горожанами из-за того, что он вошел в покои своего господина, не будучи им призван, ради дела, которое бесчестило их обоих; если же он настаивает, что совершил нечто великое и славное, ему бы лучше оставить все прочее и молить, чтобы Бог воскресил его господина и свел их не в спальне, а на поле, с оружием в руках, иначе никому из них не доказать своей правды». Тогда гость сказал, что ему, верно, приятно будет услышать, и король Ричард точно так же судил об этом деле, и господин наш отвечал, что это ему отрадно, как мало что другое.

78

13 сентября

Господину Фирмиану Лактанцию, досточтимому магистру Никомидийскому, Р., смиренный священник ***ский, – венец вечной славы

Пишут, что Эсхин, беднейший из Сократовых слушателей, когда все одаривали учителя, подарил ему самого себя, не имея ничего иного; так и я от своей бедности могу подарить тебе лишь свои замыслы, с одною надеждою, что и ты скажешь, подобно Сократу: «Позабочусь вернуть тебя лучшим, чем получил».