К портретам русских мыслителей

«Приближается крупный поворот всей мировой истории, всей цивилизации», мы «подошли к последнему краю великой исторической катастрофы», – предупреждает писатель, свободный мир и как пророк, и как культурфилософ. Философия культуры не раз предрекала «закаты Европы» и приход «нового Средневековья». О. Шпенглер выстраивал культурную историю человечества в виде сменяющих друг друга замкнутых циклов, разнящихся своим тактом и ритмом; в «новом Средневековье» Н. Бердяева эклектически сочетается натуралистический взгляд на ритмическую смену эпох à la Шпенглер с эволюцией основополагающей для той или иной культуры духовно-нравственной идеи, истощение которой по какой-либо причине ведет к смене эпох. Солженицын вносит в культурфилософию последовательный взгляд, базируя ее на христианской онтологии: культурные эпохи кончаются из-за одностороннего развития какого-либо одного «отвлеченного начала» (используем термин Вл. Соловьева) и утраты необходимого равновесия, взаимодействия с другими дополняющими его началами (вера в Бога и – уважение к человеческой личности). «Как когда-то человечество разглядело ошибочный нетерпимый уклон позднего Средневековья и отшатнулось от него, – так пришло нам время разглядеть и губительный уклон позднего Просвещения. Нас глубоко затянуло в рабское служение удобным материальным вещам, вещам, вещам и продуктам. Удастся ли нам встряхнуться от этого бремени и расправить вдунутый в нас от рождения Дух, только и отличающий нас от животного мира?…», – вопрошал Солженицын европейскую аудиторию (Выступление по английскому радио 26 февраля 1976 г.).

Все, что отвращало писателя в культуре Запада в 70-е годы – культ наслаждения и потребительства, утрата чувства чести и стыда, долга и ответственности, «отвратный напор рекламы», одурение телевидения и непереносимой музыки, – все это перенеслось в 90-х годах и к нам, пышно расцвело и стало насильственной тотальной атмосферой российской жизни. «Свободой Рим возрос, а рабством погублен» (Пушкин. «Лицинию». 1815, 1819). Писатель предвидел такую судьбу для России и стремился к тому, чтобы чаша сия миновала ее, чтобы из одной бездны она не попала в другую. Он пытался объяснить современникам, что существуют не только «мрачные пропасти тоталитаризма», но и непроглядная тьма «светлой твердыни свободы». И потому, думая о России, настаивал на переходном авторитарном управлении не «без царя в голове» и с законом в руках.

Величие Солженицына как мыслителя и пророка – в том, что его смертельная борьба с коммунизмом не затмила смертельную же опасность, которую миру и России несет, казалось бы, полярное, а по существу единое в своем материалистически-атеистическом корне новое свободолюбие.

Но мир не услышал его.

Услышит ли еще Россия?

И. Роднянская

Ленин в «Красном Колесе»: Художественно-исторический портрет за гранью идеологий[1102]

Портрет Ленина… Во время работы А.И. Солженицына над этими главами «Красного Колеса» он присутствовал зримо – в несомненной роли антииконы, то есть места реальной встречи с тем, кто на ней изображен. «Двое в комнате. Я и Ленин – фотографией на белой стене», – писал Маяковский. Поразительно, с какой буквальностью – не столь важно, что история литературы, но история отечества – воспроизвела эту сцену словно для того, чтобы почти через полвека (через 45 лет) погасить ее прежний заряд новым, несущим правду смыслом.

Из дневниковых записей «Р-17»[1103] известно, что чувствовал автор, глядя за работой на этот портрет, – он чувствовал присутствие оригинала: «…потрясающая фотография: сколько зла, проницательности и силы. Видит мой замысел – и не может (не может ли?) ему помешать. Посмертная пытка ему – а мне земное соревнование» (27 февраля 1975 года). Состояние, прямо противоположное молитвенному, если искреннему («Я себя под Лениным чищу…»), у Маяковского, но столь же интенсивно диалогическое: у того – может помочь, у этого – не исключено, что может помешать. Но – не помешал, и вот уже победительный миг еще одной встречи. В ресторане «Белый лебедь», на прощальном застолье с цюрихскими знакомцами-помощниками: «Поднимаю глаза: на близкой низкой стене прямо против меня портрет Ленина! – да какой: тот, мой избранный для книги, – самый страшный и выразительный, где он и дьявольски умён, и безмерно зол, и приговорённый преступник. Три недели он висел у меня на стене в горах, с ненавистью и страхом следил за моей работой. И вот – здесь, разве не символ?..» (17 марта 1975 года).