К предательству таинственная страсть...

Побывав в 1961 году в США и став своим человеком в “республике битников”, увидев, какой бешеный культ создаётся вокруг имён Аллена Гинзберга, Питера Орловски, Ферлингетти и других идолов американской молодёжи, Вознесенский, возвратясь на родину, нащупал связи “шестидесятничества” с плеядой обезбоженного Серебряного века: “Тайные мои Цветаевы”, “невыплаканные Ахматовы”, “Кузмин Михаил — чародей Петербурга”, “Люб мне Маяковский — командор, гневная Цветаева-медуза, мускусный Кузмин и молодой Заболоцкий — гинеколог музы”. При этом Вознесенский, конечно, не мог не знать о том, что Ахматова исповедовала истину — “поэтам — вообще не пристали грехи”, что Цветаева была наложницей у поэтессы Софьи Парнок и воспела эту страсть в стихах о “подруге”, что о Михаиле Кузмине (“чародее Петербурга”, по Вознесенскому) “прощавшая поэтам” грехи Анна Ахматова в “Поэме без героя” вспоминала с ужасом и смущением: “Перед ним самый смрадный грешник — воплощённая благодать”. В 1918 году М. Кузмин издал книгу своих стихотворений “Занавешенные картинки” с иллюстрациями некоего Милашевского. И стихи, и картинки этой книги были образцами вульгарной порнографии, которая в послевоенное время появлялась на заборах моей Калуги.

Но этого мало. Восторженно-косноязычные похвалы кумирам Серебряного века у Вознесенского подкреплялись развязными поношениями христианских символов: “Чайка — плавки Бога”, “И Христос небес касался лёгкий, как дуга троллейбуса”, “Крест на решётке — на жизни крест” (о монашеской судьбе), “Человека создал соблазн”, “Я святою водою залил радиатор”, “Нам, как аппендицит, поудалили стыд”, “Реабилитирую понятье греха”… Я уж не говорю о хулиганских плевках поэта в адрес выдающихся творцов русской культуры:

“Слушая Чайковского мотивы, натягивайте на уши презервативы” и т. д.

А в поэме “Андрей Палисадов” духовное “дитя Маяковского” дошло до предела в изысканных кощунствах над святынями Православия:

Это было в марте, в вербном шевелении.“Милый, окрести меня, совершеннолетнюю!Я разделась в церкви — на пари последнее.Окрести язычницу совершеннолетнюю.Я была раскольницей, пьянью, балериной.

Узнаёшь ли школьницу, что тебя любила?Глаза — благовещенские, жёлтые, янтарные.Первая из женщин я вошла в алтарную”.

По сравнению с этой изощрённой словесностью бесноватые пляски “Пусси райт” кажутся детским лепетом, или, по крайней мере, мелким хулиганством, за которое наши плясуньи получили, как мне помнится, какие-то сроки лагерной жизни, в то время как Вознесенский получил за своё эффектное посрамление церковной жизни Государственную премию.

“Душа — совмещённый санузел” — вот чем восхищался поэт, известный всему западному миру, получавший в десятках академий Европы и Америки дипломы о почётном членстве. А в это же время мало кому известный, полунищий, бездомный Николай Рубцов трогательно и застенчиво разговаривал со своей душой, как с даром, полученным свыше:

До конца,

До тихого крестаПусть душа останется чиста.Перед этой жёлтой захолустнойСтороной берёзовой моей,Перед жнивой пасмурной и грустнойВ дни осенних горестных дождей,Перед этим строгим сельсоветом,

Перед этим стадом у моста,Перед всем старинным белым светомЯ клянусь: душа моя чиста.Пусть она останется чистаДо конца,До смертного креста.

* * *