"К предательству таинственная страсть..."

Всё наше “шестидесятничество”, все его идеологи и апологеты потратили немало сил и бумаги, чтобы объявить творчество Евтушенко прямым продол­жением и поэтических и мировоззренческих традиций двух веков — пушкин­ского “золотого” и “блоковского” Серебряного. “В поэтической родослов­ной Евгения Евтушенко, — писал известный критик Станислав Лесневский, — сплелись блоковская тревожность, маяковская трибунность, есенинская нежность и некрасовское рыдание”. Евгению Александровичу было мало подобных комплиментов, и он добавил от себя:

“Я — Есенин и Маяковский, // Я — с кровиночкой смеляковской”, “По ха­рактеру я пушкинианец, по сентиментальности — есенинец, по социальнос­ти — некрасовец, и, как ни странно — пастернаковец” (из интервью Е. Евту­шенко “Новой газете”).

В поэме “Казанский университет”, написанной к 100-летию со дня рожде­ния Ленина, “пушкинианец” много раз вспоминал имя Пушкина: “Мы под се­нью Пушкина росли”, “Наследники Пушкина, Герцена, мы — завязь. Мы вы­растим плод, понятие “интеллигенция” сольётся с понятьем народ” и т. п.

Но никогда диссидентская “пятая колонна”, в 70-е годы уже сформиро­вавшаяся и начавшая хлопоты об эмиграции, о выезде из “Рашки”, о двой­ном гражданстве, сочинявшая коллективные письма в защиту Синявского, на­писавшего глумливые страницы об Александре Сергеевиче в книге “Прогулки с Пушкиным”, выходящая на Красную площадь с протестами против “вторже­ния наших войск в Чехословакию”, — никогда такая “интеллигенция” не могла слиться с народом и простонародьем хотя бы потому, что со времён ре­волюции и гражданской войны, со времён Великой Отечественной в памяти коренного “государствообразующего народа” было прочно заложено понима­ние того, что всякое посягательство на государство, всяческая тотальная борьба с ним рано или поздно оборачивается всенародной бедой и унижени­ем перед чужеземной волей.

Никогда эта интеллигенция не понимала Пушкина, не желавшего “сменить отечество или иметь другую историю кроме той, которую нам дал Бог”. Е. Е., называя себя историческим символом нашего государства, глумится над пушкинским Медным Всадником:

Не раз этот конь окровавил копыта,

Но так же несыто он скачет во тьму,

Его под уздцы не сдержать! Динамита

В проклятое медное брюхо ему!

Стихи, достойные пера Бродского или какой-нибудь Горбановской... Е. Е. за всю жизнь так и не понял, что Пушкин, написавший “Историю Пет­ра”, знал, что Пётр, насаждая европейские семена в русскую землю, наря­жая свою элиту в парики и голландские камзолы, возвышая в своём окруже­нии немцев, не жалея чёрную мужицкую кость при строительстве Петербурга, осознавал, что без этого жестоковолия невозможно построить великое госу­дарство:

Толпой любимцев окружённый,

Выходит Пётр. Его глаза

Сияют. Лик его ужасен,

Движенья быстры, он прекрасен,

Он весь, как божия гроза.

Идёт. Ему коня подводят.

Ретив и смирен верный конь,

Почуя роковой огонь,

Дрожит. Глазами косо водит

И мчится в прахе боевом,

Гордясь могучим седоком...

Всадник и конь — это, по Пушкину, единое целое, как у Фальконета, и это “целое” называется в роковые времена “единством власти и народа”, госу­дарства и всех его сословий:

Какая дума на челе!

Какая сила в нём сокрыта!

А в сём коне какой огонь!

Куда ты скачешь, гордый конь

И где опустишь ты копыта?

О, мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте уздой железной

Россию поднял на дыбы...

А что же при такой власти происходит с тёзкой Евтушенко, чиновником Евгением из “Медного всадника”? Чем закончился его бунт?

Кругом подножия кумира

Безумец бедный обошёл

И взоры дикие навёл

На лик державца полумира.

............................................

— Добро, строитель чудотворный! —

Шепнул он, злобно задрожав. —

Ужо тебе!.. — И вдруг стремглав

Бежать пустился...