"К предательству таинственная страсть..."

Судьба поэтов русского крестьянства была предопределена как неизбеж­ная трагедия уже в раннее послереволюционное время. Продразвёрстка, гражданская война, расказачивание, первое раскулачивание, белый и крас­ный террор подрубили многие корни крестьянской жизни. Но мира для неё не наступило и после окончания гражданской войны.

Эксплуатируя, да ещё догматически, некоторые общие положения марк­сизма о приоритетной ценности пролетариата по сравнению с крестьянством, наши идеологи 1920-х годов отнеслись к нему как к реакционному классу, тор­мозящему строительство социализма. Их не смущало то обстоятельство, что “реакционным” приходилось объявлять чуть ли не восемьдесят процентов на­селения России, их не пугало, что они начинают длительную войну против по­давляющего большинства народа. Ещё бы, в их руках была партийная власть, карательные органы, армия! Они были уверены в конечном успехе своего чу­довищного эксперимента. Трагедия усугублялась тем, что их не сдерживали никакие нравственные, традиционно-исторические, национальные нормы. Никакого сочувствия к крестьянам, никакого понимания крестьянской души у них не было, да и быть не могло: ведь, как это ни парадоксально, основные идеологи того времени — Троцкий, Сталин, Свердлов, Каменев, Бухарин, Зи­новьев, Ярославский, Луначарский, Дзержинский, Радек и другие — происхо­дили из каких угодно слоёв населения, но только не из крестьянского. Ни один из них.

Большую часть жизни к тому же все они прожили в эмиграции. Откуда им было знать и любить русского крестьянина, если их судьба профессиональ­ных революционеров была бесконечно далека от нужд и забот рязанского или тамбовского мужика? Если они были чужды ему не только по социальному, а часто и по национальному складу? А тут ещё в результате рокового столкно­вения этих двух исторических сил по стране прокатились крестьянские восста­ния начала двадцатых годов (Тамбовское, Ишимское, Северо-Кавказское, Кронштадтское), и как закономерный ответ на них возникла целая система репрессий и всяческих мер, объединённых сформировавшейся к середине двадцатых годов идеей “раскрестьянивания” России. Кстати, автором этого зловещего термина стал не кто-нибудь, а Н. И. Бухарин. В 1924 году на од­ном из совещаний главных идеологов эпохи он заявил: “Мы должны вести та­кую политику, с какой мы ведём крестьянство, учитывая весь его вес и его особенности, вести его по линии раскрестьянивания точно так же ив области художественной литературы, как и во всех идеологических областях”

Не случайно, что именно Бухарину М. Горький в 1925 году шлёт с Капри письмо-совет или даже письмо-инструкцию со следующим предложением:

“Надо бы, дорогой товарищ, Вам или Троцкому указать писателям-рабочим на тот факт, что рядом с их работой уже возникает работа писателей-крестьян и что здесь возможен, даже неизбежен конфликт двух “направлений”. Всякая “цензура” тут была бы лишь вредна, заострила бы мужикопоклонников и деревнелюбов, но критика — и нещадная — этой идеологии должна быть теперь же. Талантливый трогательный плач Есенина о деревенском рае — не та лирика, которой требует время и его задачи, огромность которых невооб­разима”.

Через год Н. И. Бухарин в “Злых заметках”, которые, в сущности, яви­лись партийным манифестом, направленным против русского крестьянского присутствия в литературе, с вдохновением выполнил пожелания Горького. Эта статья и её главные положения о реакционности поэзии Есенина, русского на­ционального характера и деревенской жизни на долгие десятилетия опреде­лили враждебное отношение партийной элиты к “крестьянскому пути” литера­туры и искусства. Идеи Бухарина из “Злых заметок” молниеносно подхватила целая армия идеологов, газетчиков, партийных пропагандистов, усилиями которых в кратчайшее время была организована настоящая травля крестьян­ских писателей, продолжавшаяся более десяти лет, до той поры, пока почти все они не были репрессированы и расстреляны.

Видимо, поэтому — в результате многолетнего искоренения — крестьян­ская литература следующего за есенинским поколения выглядит куда скуднее, беднее, малочисленнее, нежели литература того же корня, сложившаяся до революции. Уже с начала двадцатых годов стало непрестижным, скорее — опасным, быть крестьянским писателем. Недаром в это время у Петра Оре­шина вырываются горькие строки о том, что “сельские баяны, // певцы крестьянской стороны, // как будто родине багряной // мы стали боль­ше не нужны!” А когда началась коллективизация, крестьянские писатели есенинского поколения были почти все фактически выброшены из литерату­ры, ибо в основном они не приняли переустройства деревни, ссылки кресть­ян, разорения деревни, голода.

***

В 1987 году Евгений Евтушенко обратился к Генеральному секретарю Со­ветской компартии М. С. Горбачёву с чрезвычайно важной просьбой:

Уважаемый Михаил Сергеевич!