Кабинет-министр Артемий Волынский

Пётр никому не дозволил возложить на голову жены императорскую корону стоимостью в полтора миллиона рублей, он сам сделал это, перекрестил новоиспечённую императрицу и поцеловал её. Затем к руке императрицы начали подходить самые знатные и родовитые.

Анна с сёстрами в числе первых подвинулась к Екатерине.

   — Здравствуй на множество лет, матушка-тётушка, — успела она шепнуть Екатерине до того, как припала к её пухлой руке, унизанной сверкающими перстнями.

Екатерина улыбнулась Анне.

Весь день был посвящён этой длинной и утомительной церемонии. А назавтра начались поздравления, торжества, парадные обеды.

Анна услышала, как статс-секретарь царского кабинета Алексей Васильевич Макаров зачитал на торжественной церемонии первый самостоятельный правительственный акт Екатерины: она пожаловала Петру Андреевичу Толстому графское достоинство...

Празднества продолжались почти месяц. Надо было иметь отменное здоровье, чтобы столько есть и пить — для парадных обедов в Москву доставили из Петербурга самую ценную посуду — и смотреть на все фейерверки, что приготовил для супруги Пётр. В небе всё сверкало и искрилось, за столами лилось рекой самое дорогое вино, а на площадях и улицах толпами собирался народ возле жареных быков, бочек с пенными напитками, жбанов с водкой и кадок с брагой. Вся Москва пила и веселилась — супруга царя была помазана в императрицы и теперь наравне с мужем могла участвовать в государственных делах.

В своём специальном манифесте Пётр упорно говорил о правах, которые предоставляются Екатерине независимо от её супружеских уз. Он хвалил её как помощницу во всех его делах, говорил о её участии в военных походах и её значении в государственной жизни страны. Похоже, что Пётр хотел оставить всё своё наследство этой женщине, столько лет разделявшей все его трудности...

К концу церемониальных торжеств Анна устала от парадных обедов, продолжавшихся по пять-шесть часов, от бесконечных фейерверков, которыми надлежало восторгаться, потому что устроителем их был сам Пётр, от тяжеленной парадной робы, от массивных собольих шуб и шапок, от шума и толкотни, от напряжения, заставлявшего взвешивать каждое слово, сказанное царю и царице, от мелькания и блеска золотых камзолов и мундиров, от бьющих в глаза бриллиантов. Ей уже хотелось в свою тихую Митаву — увидеть розово-белое лицо Бирона, сияющие личики детей. Но она сдерживала себя и продолжала оставаться такой же бодрой, какой была в самом начале.

Сёстры давно уехали в Измайлово, расхворавшись на торжествах, она тоже мечтала хоть часок побыть в тишине и спокойствии, но она наряжалась и наряжалась, стойко улыбалась всем шуткам и остротам придворных, мило говорила комплименты Екатерине.

За парадным столом около императрицы заметила Анна пышущее свежестью лицо её камергера — Билима Монса, вспомнила старую историю любви Петра к молоденькой Анне Моне, которую прочил он себе в жёны, и подивилась иронии судьбы. Анна изменила Петру, как же попал в камергеры к царице её братец: сам ли пробился, или Пётр приставил его к жене, помня о ненаглядной Анхен?

Не раз подмечала Анна, как ближе придвигала свой кубок Екатерина, когда из-за её плеча высовывалась изящная рука Видима и словно бы нечаянно касалась нежной кожи.

И вдруг словно озарение коснулось её: да ведь не зря же заведует Моне всем вотчинным хозяйством императрицы, занимает такую важную при её дворе должность! И переводила взгляд на Петра — он сильно сдал за время торжеств, лицо его почернело и всё больше дёргалось, седые виски обозначались, когда он стаскивал парик в духоте и шуме застолья, срывался на крик его голос, севший за дни бесконечного пития.

«Постарел батюшка-дядюшка», — с сожалением думала Анна. Сравнивала их — старого мужа-императора, давно изнемогавшего от болезней, и молодого фаворита. Пётр держался изо всех сил, а за стулом императрицы стоял юный камергер, белокурый и кудрявый, с большими голубыми глазами, одетый по самой последней моде. Она всё поняла, Анна, и чувство обиды за батюшку-дядюшку поднялось в ней.

«Зла природа-матушка», — снова думала она. Конечно, старый муж — а Пётр был на двенадцать лет старше Екатерины — давно привычен, а молодые так и вьются возле приветливой и ответной на ласку царицы. И не только тело Екатерины сохранило ещё свежесть и гибкость — в её руке были и щедрые дары, и деньги, и власть, почёт, роскошь.

Анна смотрела на других людей из окружения Петра — каждого понимала, за каждым видела и злые сплетни, и наветы, потому что прошла эту школу, когда собственный дядя Василий Фёдорович Салтыков восстанавливал против неё, Анны, её родную мать...