Кафешантан. Рассказы

— Я еще не осмотрел раненую.

— Да что же тут осматривать, — все равно умрет. Нам только для формальности.

— Неизвестно, посмотрим, — проговорил Федоров удивленный и обозленный самоуверенным и наглым тоном жандарма.

— Гм! — пробормотал последний, как будто удивленно, — вы разве сомневаетесь? Впрочем, как вам будет угодно, мы вас подождем.

Полковник сделал движение плечами, и с видом человека, не желающего спорить, ушел из палаты. На доктора произвело это такое впечатление, будто жандарм  радуется тому, что девушка должна умереть. Это злорадство требовало ответа, но Федоров сдержав себя, с чувством враждебности проводил жандарма недобрым взглядом и, повернувшись резко к фельдшерице, сделал ей понятный знак головой. Тогда Вера Николаевна стала бережно разбирать покрывавшие раненую окровавленные лохмотья. Федоров сдвинув брови, приступил к осмотру обнаженного, тщедушного, но молодого тела, усеянного ранами различных размеров; из них сочилась кровь, точно кто то медленно выдавливал ее изнутри. Федоров покачал головой, накрыл раненую простыней и коротко произнес: «в операционную!» Сам же он направился в кабинет, где его ждали жандармы. Последние при виде его встали, и полковник спросил:

— Ну, что, доктор, как дела?

— Положение серьезное, — угрюмо и озабоченно ответил доктор; — оно осложняется тем обстоятельством, что в раны попала грязь, материя, что может вызвать заражение крови.

— Ну, вот видите, я вам говорил! — воскликнул полковник как будто торжествуя.

— Но я надеюсь спасти ее, она не безнадежна.

Проговорив это, Федоров действительно не считал дело окончательно потерянным, но все-таки большой надежды на выздоровление девушки не было. Он лишь возражал полковнику из желания противоречить. Он не выносил его вида и тона хозяина. Федорова приводило в негодование сознание силы и права, сквозившие во всем поведении жандарма, пренебрежение его к другой личности. Доктор с трудом сдерживал себя от резкости и грубости, которые рвались из его души.

— Ну, что-же и прекрасно! — как бы насмешливо ответил полковник, — дай Бог вам успеха, только она должна находиться у вас в изолированном помещении. Ротмистр, — приказал полковник высокому и тощему жандармскому офицеру, — поставьте караул, у комнаты, в которой будет находиться Леонова...

Сделав это распоряжение, которое сильно встревожило Федорова, почему то не предвидевшего возможности ареста раненой, полковник закончил не глядя на доктора: имею честь кланяться! и удалился со всей своей оравой.

Федоров почти не ответил на поклон незванного гостя и поспешил в операционную спасать девушку.

Он испытывал странное, неизведанное еще до сих пор состояние. Его оставило обычное спокойствие, необходимое для врача у постели пациента, которое врачи старательно вырабатывают в своей натуре. Федорова трогал и изумлял необычайный и непонятный ему героизм лежащей перед ним истерзанной девушки, героизм, не сопоставлявшийся в его воображении с ее хрупким и слабым телом и почти детским лицом. Девушка произвела на него впечатление исключительной личности; она крайне волновала его своей борьбой с физической болью, словно она стыдилась и желала скрыть свои страдания, не хотела выражать их, как будто она не замечала своих ран, крови и ужаса всего происшедшего. Ему все казалось в девушке необычайным: внешность, ее самопожертвование и презрение к смерти и ее положение среди завладевших ею страшных жандармов и городовых. Его мозг и чувство с большим трудом разбирались во всех этих новых для него, вдруг ворвавшихся в его жизнь вопросах. Он даже еще не понимал насколько они являлись для него сильными, важными и решающими для сознания его новой жизни.

Прошел месяц и Федоров, отобрав от смерти добычу, наслаждался гордостью и радостью врача, но не сознавался, что его торжество усиливается неуловимой атмосферой, сладкой и тонкой, которая создалась вокруг его общения с девушкой. Все события памятной ночи образовали условия, для той интимности, которая должна была родиться, как естественный результат развившихся настроений. Обоих объединила драма, заставившая их столкнуться на жизненном пути, о которой Федоров старался не упоминать, как будто не считал себя достойным приближаться к вопросу, пред которым он робел, казавшимся ему необыкновенным и непосильным для него. Но Федорова все время не покидала жгучая жалость к девушке, ставшей неожиданно для него дорогой и близкой. В ее облике он читал столько скорби и безответственности, что даже факт покушения на губернатора представлялся сознанию и сердцу доктора в виде одного из самых главных эпизодов страданий девушки. Он понимал, что лишь глубокая трагедия души и мысли может создать огромный разлад между нравственным складом человеческой личности и ее волей, как это произошло с Леоновой. Не постигая возможности какого либо осуждения Леоновой, он считался лишь с ее полным подчинением ее идеалам, за которые она платила своей душой и кровью.